(Вступительная статья)
Да, мы, современные россияне, в большинстве своем — марксисты независимо от того, догадываемся ли мы об этом. Просто мало кто владеет иным пониманием общественной жизни, кроме марксистского.
Разумеется, чаще всего наш марксизм стихийный. Маркса не читали, но жизнь прожили в. стране, в которой сам воздух пропитан марксизмом. Как правило, вульгарным марксизмом, но об этом позже. К тому же обучение экономике не предусматривалось программой советской школы. А серьезному ученому было трудно работать в области политэкономии, поскольку власть заранее предписывала, к каким выводам должна приходить эта наука, а к каким не должна. Конечно, служители «партийного руководства наукой» стремились подобным образом действовать во всех отраслях знаний, но их контроль за политэкономией был особенно плотным.Наконец, провал практики «планового хозяйства» сокрушил и те ненадежные ориентиры, какие были в умах. Жалеть о тех ориентирах не приходится. Беда, однако, в том, что в сфере экономического выбора, довольно сильно влияющего на политический выбор и привлекающего всенародное внимание, открыт простор шарлатанству. Теперь верят не знанию, а уверенному голосу, с экономическими теориями выступают не только Хасбулатов, но и Руцкой, и Жириновский. Все сойдет.
Известный колхозный лидер требует — и добивается их предоставления — безумных дотаций для аграрного сектора, обходясь нехитрым аргументом: «Так делают во всем мире». Но, во-первых, так делают далеко не во всем мире, а только в отдельных странах. Во-вторых, прежде чем выделить сколько-нибудь солидную сумму из государственного бюджета (о таких фантастических ассигнованиях, как в нашем государстве, в других странах едва ли даже заикаются), требуют более серьезных аргументов и расчетов, чем просто ссылка на «весь мир». В США, к примеру, фермерам платят порой за то, чтобы те сокращали площади посевов некоторых культур, избегали перепроизводства и снижения цен.
Вряд ли для России это актуально, во всяком случае, дотации требуют предоставлять не на такие цели. В некоторых западноевропейских странах, напротив, дотации предоставляются к потребительским ценам, с тем, чтобы снизить эти цены и тем самым расширить объем сбыта избыточной продукции, опять же во избежание понижения цен на поставляемые крестьянами продукты. Экономический и социальный смысл вполне очевиден. Для покупателей — расширение потребления, для крестьян — предотвращение разорения из-за трудностей сбыта, для государства — предотвращение роста безработицы в силу разорения крестьян. Но в бывшем Советском Союзе дотации десятилетиями предоставлялись к ценам на сельскохозяйственную продукцию, не избыточную, а дефицитную. Мяса и масла и без того не хватало, раскупали все, а государство еще приплачивало, по сути дела, премию тому счастливому покупателю, которому доставалась дешевая колбаса. Тут не было никакого экономического смысла. Такого рода дотации, разоряя государство, ничем не помогали сельскому хозяйству. Социальный смысл, если таковой был, оказывался прямо противоположным целям социальной справедливости: выгоды от дотаций получали не бедные, а богатые, те самые удачливые покупатели обкомовских буфетов, которым дешевая колбаса — символ застойного благополучия — доставалась без очереди и без ограничений.Одновременно идеолог индустриализма требует «государственного регулирования». И тут же ссылка на «весь мир» без объяснения деталей. Потому что при первых же попытках детализации' на передний план со всей очевидностью выходит не опыт «всего мира», а бывшее советское «плановое хозяйство». Во «всем мире» разумное государственное регулирование имеет своей целью защиту рациональной работы рынка от всяческих помех, и прежде всего от любого монополизма. Российские же поклонники «регулирования» преследуют цель, по сути дела, прямо противоположную: ограничить свободное функционирование рынка и защитить монополию.
Чиновник, побывавший неделю в Китае, твердит, что России нужна «китайская модель».
Он только не знает Китая, не понимает отличий Китая от России и не очень-то интересуется реальными результатами китайских реформ. А привлекает его то, что в Китае рыночные реформы не нарушили монополии власти компартии и не помешали давить танками студентов, осмелившихся устроить голодовку на площади Тяньаньмэнь.И уж конечно, нет сегодня такого политика, который не заявлял бы, что он стоит за социально ориентированное рыночное хозяйство. Это и звучит, бесспорно, как «Волга впадает в Каспийское море», и ни к чему не обязывает, потому что в России мало кто имеет конкретное представление о том, что это такое.
Во всех этих случаях — а подобных примеров можно привести еще немало — бросается в глаза одно: отсутствие критерия оценки экономического решения. Даже не научного, а хотя бы какого-нибудь простого критерия, однако ясного, единого для всех случаев и общепринятого в стране. Демагогия в аргументации и произвол лоббистских групп при подготовке решений об экономической политике причиняют немалый урон стране в трудное время обновления и смены ориентиров.
Однако в те самые времена, когда подлинно научные экономические знания изгонялись из советской жизни еще более успешно, чем хромосомная теория из биологии (недаром же политэкономией Сталин занялся лично!), эта наука в мире не стояла на месте. Еще одно свидетельство тому — «Основные принципы экономической политики» Вальтера Ойкена. Это имя ничего не говорит российскому читателю. Но ведь ему и имя Юровского, к примеру, еще недавно ничего не говорило. Только в самом конце 80-х годов читатели, интересующиеся экономической историей, узнали, что профессор Юровский был тем специалистом, который консультировал наркомфина Сокольникова при осуществлении денежной реформы в начале нэпа. Впрочем, и о Сокольникове долгое время было мало что известно, кроме обязательной брани в адрес «врага народа». В наши дни многие россияне уже кое-что слышали о рыночной реформе 1948 г. в Западной Германии, создавшей основу нынешнего благополучия страны, и о проводившем эту реформу министре экономики Людвиге Эрхарде.
Почти никто не знает, какую роль в этой работе играл В. Ойкен, а главное, мало кому известна суть экономической теории, которой руководствовался Эрхард. Книга В. Ойкена интересна для нас не только как историческое свидетельство. По существу, это не устаревший за прошедшие десятилетия учебник, как нельзя лучше способный очистить экономическое мышление выросшего при «социализме» человека от многолетних наслоений идеологического мусора.Исследуя бесконечное историческое многообразие хозяйственных систем, В. Ойкен показал, что все они сформировались в результате разнообразных сочетаний относительно немногочисленных чистых форм. Классификация хозяйственных систем на этой основе придает экономическому мышлению такую же стройность, ясность и простоту, какие периодическая система Менделеева внесла в понимание свойств материи. Уяснив его подход, уже не удивляешься тому, с какой легкостью и убедительностью автор книги решает так и не решенный политэкономами советской формации вопрос об основном экономическом законе социализма.
Правда, сам В. Ойкен, будь он жив, мог бы возразить мне, что он об этом ничего не писал. Да, в таких именно словах не писал. Более того, он заявил, что отказывается от использования в научном анализе таких понятий, как «социализм» и «капитализм», считая их неточными. Можно было бы добавить, что такие понятия уводят анализ в плоскость схоластики. Ведь одни и те же экономические системы применялись и в социалистических, и в капиталистических странах. Уже один этот факт показывает, что реальный водораздел между хозяйственными системами не совпадает с водоразделом между социально-экономическими формациями по Марксу.
С другой стороны, в этом месте, несомненно, встрепенутся и специалисты той замечательной науки, которая именовалась «политэкономией социализма». Они, разумеется, скажут, что вопрос об основном экономическом законе социализма решен. Это закон удовлетворения постоянно растущих материальных и культурных потребностей. Знаем, проходили. Но самих политэкономов, способных как-то критически мыслить, это решение, предписанное лично Сталиным в его предсмертном экономическом сочинении, не удовлетворяло. И после смерти Сталина об этом говорилось открыто. Главная научная претензия к этому «закону» заключалась в том, что было невозможно обнаружить механизм его действия. Иначе говоря, это был не объективный закон, это было субъективное пожелание или политическое обещание. А главная политическая претензия сейчас стала очевидной для всех: «закон» не действовал, советский социализм отставал от капитализма по части роста потребления, а затем этот рост вообще прекратился. Нет, В. Ойкен не утверждал, что ему ведом основной экономический закон социализма. С одной стороны, он показал основной закон централизованно управляемого хозяйства, а с другой — отмечал, что общественная собственность, ставшая преобладающей, толкает в направлении к централизованному управлению. На языке советских политэкономов это означает, что социализм предрасполагает к централизованному управлению. Пожалуй, сами социалистические политэкономы не станут отрицать этого тезиса В. Ойкена, поскольку централизованное управление считают преимуществом во всех случаях. Так вот, закон централизованного управления, по Ойкену, — это максимизация капиталовложений. Иными словами, максимизация не результатов общественного производства, а его затрат.
Выглядит весьма убедительно, потому что здесь все сходится. Есть наглядно описанный В. Ойкеном механизм действия: поскольку двигателем общественного производства становится не рынок, а административный аппарат, процесс развивается по законам функционирования аппарата. Он берет свое. Каждое его звено требует своей доли затрат на выполнение поставленных перед ним задач. И конечно, стремится к тому, чтобы дозволенные ему затраты были побольше, а требуемые от него полезные результаты поменьше. Практика, как главный критерий правильности теории, подтверждает, что именно так все и происходило в «социалистическом» хозяйстве. Нарастание затрат при уменьшении результатов вообще, нагромождение все более дорогостоящих «долгостроев» в частности — реальность, известная практически каждому советскому человеку. Не было возможности научно сформулировать этот закон, по крайней мере открыто, но многие чувствовали его в России задолго до того, как его сформулировал В. Ойкен. Это закон платоновского «Котлована», написанного, как известно, еще в 20-е годы.
В. Ойкен утверждает, что в ходе развития экономики за всю историю человечества можно выделить две основные чистые формы, не больше. Одна из них — централизованно управляемая экономика, в которой хозяйственные будни регулирует один составитель планов. В небольшом, легко обозримом хозяйстве, например в семейном натуральном хозяйстве, это один человек, в масштабах нации — административный аппарат. Другая чистая форма — рыночное хозяйство. При рыночном порядке предприятия и домашние хозяйства самостоятельно разрабатывают планы и вступают в экономические отношения между собой под влиянием автоматизма рынка, координирующего их деятельность. Измерительный инструмент, который при этом используется, — цена, свободно устанавливаемая по соглашению покупателя с продавцом.
Кроме двух основных существует несколько десятков частных чистых форм, а их возможные сочетания бесконечно разнообразны. Так, в рыночном хозяйстве примерно три десятка форм конкуренции, монополии и олигополии располагаются между двумя полюсами: от полной конкуренции до двусторонней монополии, то есть монополии спроса, сочетающейся с монополией предложения. Увидев морфологическую таблицу В. Ойкена, представившего все эти формы в виде стройных логических рядов, можно особенно наглядно ощутить бессмысленность и беспомощность типичных современных писаний, восхваляющих или осуждающих «рынок вообще» вместо конкретного анализа конкретных форм.
Тому, кто примет эту нетрудную для понимания морфологию, уже не покажутся странными такие, например, слова немецкого профессора: «Русский экономический порядок 1949 г. состоит, например, из определенного сплава централизованно управляемой экономики как формы порядка, занимающей господствующее положение, различных форм, присущих рыночному порядку, и денежных систем разного рода». Верно, что даже хозяйственная система сталинского времени, будучи самой централистской из всех централистских, не могла отказаться от рыночных форм. Рынку позволялось обслуживать те потребности, удовлетворением которых из одного центра физически невозможно управлять, а также те, на которые государство сознательно не оставляло никаких ресурсов. Существуют многочисленные нужды предприятий, которые невозможно предусмотреть централизованным государственным планом. Они обслуживались по договоренности между предприятиями и организациями с помощью полулегального или даже нелегального рынка влияний и взаимных услуг. И существуют обширные слои населения, составляющие большинство народа, на которые государство не обращало внимания, полагая, что они сами выкрутятся. Для этого имелся, прежде всего, легальный колхозный рынок, а кроме того, действовал нелегальный рынок обмена товарами и услугами. Рынок добывал то, чего не могло или не хотело добыть централизованно управляемое хозяйство, он спасал народ от голода.
Тот, кто осилит суховатое теоретическое начало, включая главу о морфологии, получит возможность в полной мере насладиться последующим анализом и критикой различных направлений экономической идеологии и политики. Читаю написанное в 40-е годы в Германии, вспоминаю происходившее намного позже, будь то в 60-е или 90-е годы в России, и думаю: да это же все про нас, про наши споры, в которых мы заново открывали и открываем давно, оказывается, открытое, описанное, систематизированное.
В. Ойкен уверенно доказывает свой вывод: политика laissez-faire (нерегулируемого рынка) способна обеспечить лишь ненадежное экономическое равновесие, а централизованно управляемая экономика не в состоянии установить никакого равновесия. Наиболее эффективно конкурентное хозяйство. Это не политика laissez-faire. Здесь государство играет значительную роль, однако, не путем прямого управления производством и распределением, а через создание определенных экономических форм, и в первую очередь форм, исключающих монополизм в любом виде.
В. Ойкен писал свою книгу в конце 40-х годов, почти полвека назад. Основным эмпирическим материалом его книги были попытки централизованного управления экономикой в Германии и России, а также Англии, Франции, Голландии и опыт реформы 1948 г. в Германии. Весь последующий опыт «мировой системы социализма» и крах нашего планового хозяйства были еще впереди, были неизвестны. Тем поразительнее то, насколько полно и точно знал автор все проблемы, ставшие сегодня нашими проблемами. Прочитав книгу, трудно вспомнить сколько-нибудь существенный дискутируемый ныне в России вопрос, на который В.Ойкен не дал бы полвека назад свой ответ, трудно найти нашу сегодняшнюю проблему, о которой он бы не знал уже тогда.
Вот первый попавшийся фрагмент из его книги: «После отмирания порядка, присущего централизованно управляемой экономике, — как и по окончании периода военной экономики — гигантские заводы остаются стоять подобно эрратическим валунам». (Речь идет о валунах, оставленных ледником, то есть затащенных в несвойственную им геологическую среду.) Можно ли точнее и ярче сказать о проблемах наших нынешних оборонных и прочих заводов, неспособных освоить нужную рынку продукцию, не умеющих работать для рынка и при всей своей исключительной мощи беспомощно возвышающихся над непривычной для них рыночной средой?
Централизованное управление никогда и нигде не смогло проявить способности эффективного решения хозяйственных задач. Отчего же оно вновь и вновь возникает в разных странах? Первое из наблюдений В. Ойкена: «Импульс к проведению политики централизованного управления исходит от извечно существующего стремления к власти». Это, пожалуй, главный мотив, подпитывающий тенденцию к централизму в сегодняшней России. Он не требует ни сложного доказательства, ни мудреного комментария. Все чересчур очевидно. Особенно в условиях нашей страны, где власть равнозначна собственности. При «социализме» это было кое-как прикрыто. Формально собственность числилась общенародной. При рыночном же переделе это уже практически и не прикрыто.
Второе: «Война и политика централизованного управления экономическим процессом тесно связаны между собой». Подтверждение тому — значительная часть истории Германии и особенно России в XX в. Само возникновение всеобъемлющей планово-распределительной системы в Германии и России, как и в Англии, изначально было вызвано обстоятельствами первой мировой войны. Гражданская война продлила ее существование в России в форме «военного коммунизма» 1918—1920 гг. Подготовка к новой войне служила оправданием ее возобновления в СССР в конце 20-х годов. Вторая мировая война придала системе централизованного управления небывало широкий размах в СССР, Германии, Великобритании и других странах. Послевоенная гонка ракетно-ядерных вооружений, а затем погоня за «оборонным паритетом» предопределили продление жизни этой системы в СССР до 1991 г., когда она своей тяжестью раздавила само государство, породившее ее. Так был поставлен уникальный в мировой истории эксперимент (уникальный по длительности существования системы централизованного управления и ее всеохватности), в ходе которого столь неэффективная система продержалась 77 лет (1914—1991) с пятнадцатилетним перерывом, или 62 года (1929—1991) без перерыва. Продержалась, прежде всего, благодаря ссылке на оборонную необходимость. Ничто другое не позволило бы оправдывать столь долгое существование ее. А вот и третья, по мнению В. Ойкена, причина живучести системы централизованного управления: «И, наконец, мышление современного специалиста с техническим образованием». Этот общечеловеческий гносеологический мотив не менее важен, чем политические факторы. В промышленном менеджменте существенную роль неизбежно играют инженеры, люди техники, которым свойственно переносить на социальную сферу законы технологических систем. Но для России данный фактор в не меньшей степени является и политическим. Ведь еще со сталинских времен сформировалась традиция отдавать инженерам первенство в управлении государством. Традиция недоверия к гуманитарным знаниям приводила к тому, что химики работали даже министрами культуры, а уж в экономическом управлении люди без экономической, социальной и правовой подготовки господствовали безраздельно.
За два десятилетия до экономических реформ 60-х годов в социалистических странах В. Ойкен предсказывал крах попыток установить конкурентный порядок в государстве, в котором господствует коллективная собственность: государство не выпустит из своих рук принадлежащие ему рычаги, и «смешение стилей» вызовет разлад во всей экономической системе. При всей поразительной точности этого прогноза даже Ойкен, пожалуй, не смог бы вообразить масштабы катастрофы, которая постигнет советскую экономику вследствие самой радикальной в истории попытки смешения «плана и рынка», масштабов системы управления, созданной правительствами Рыжкова — Павлова в 1987—1991 гг. Что же будет ожидать нас, если мы послушаемся тех, кто призывает к «постепенности» рыночного перехода, то есть к продлению временно неизбежного смешения двух систем, и даже к возрождению «государственного регулирования» при рыночной системе?
Особый интерес для современного российского читателя представляют два главных мотива книги. Один из них касается роли государства, другой — соотношения индивидуального и общественного интересов. «Больше или меньше государственности, — пишет В.Ойкен, — такая постановка вопроса проходит мимо проблемы. Речь идет не о количественной, а о качественной проблеме. Сколь нетерпимо в эпоху промышленности, современной техники, крупных городов и скоплений людских масс пускать на самотек формирование экономического порядка, столь и само государство не способно руководить экономическим процессом». Иначе говоря, процесс производства может и должен регулироваться самодействующим экономическим механизмом. Государство же должно присматривать за созданием этого механизма, а далее — за его исправностью. В этом отношении идеи В. Ойкена прямо противоположны идеям наших нынешних «державников». Государство, по Ойкену, призвано быть на страже конкуренции, против любого монополизма. У наших «державников» призвание государства — быть средоточием власти монополий, уже имеющуюся у них экономическую власть подкреплять политической властью. «Путь превращения в тиранию» — так характеризует В. Ойкен экономическую идеологию державности. Между прочим, этот вывод обосновывается у него лишь опытом Франции, где государство никогда не получало и малой доли той экономической власти, какую оно захватило в России. Но тогда советское государственное управление экономикой — супертирания. Если вспомнить хотя бы судьбы российского крестьянства под пятой государственной экономической политики, то такое определение следует признать самым мягким.
Столь же убедительно В. Ойкен развенчивает предрассудок по поводу превосходства общественного интереса над личным. Кто должен, согласно таким теориям, определять и представлять этот общественный интерес? Ответ известен: руководящий слой. Приговор В.Ойкена: «В таком случае не отдельные индивиды, не потребители, то есть все люди, решают, что является общим интересом, а только слой руководителей». Какую бездну воспоминаний открывают эти слова в душе человека, проведшего всю свою жизнь в стране самого большого централизма! На памяти многих россиян общественными приоритетами объявлялись укрепление обороноспособности страны, индустриализация, коллективизация, строительство Беломорканала, освоение целины, расширение посевов кукурузы, дружба с великим китайским народом во главе с председателем Мао, Волго-Дон, мелиорация, отпор маоизму, ракетно-ядерный паритет, разоружение, строительство свиноводческих комплексов, превращение Москвы в образцовый коммунистический город, поддержка афганской революции, вывод наших войск из Афганистана, строительство АЭС, ликвидация последствий Чернобыльской аварии, повышение, а затем понижение уровня Каспия, борьба с «рыночным ревизионизмом», построение рыночной экономики, национализация, приватизация, деколлективизация, конверсия оборонки... Нет, никогда мне не упомнить все, что на моем веку объявлялось самым важным для общества делом. Помню твердо одно: меня об этом никогда не спрашивали. И в природе не существует политического механизма, чтобы обо всем этом спрашивать каждого. Но для определения экономических приоритетов есть простой и достоверный механизм, а именно рыночная цена. Согласны мы платить за данный товар или нет — вот и весь референдум.
Книгу заключают выводы:
«а) Слой руководителей в централизованно управляемой экономике является неконтролируемой властной группировкой. Имеются все предпосылки того, что он решительно проводит свой собственный интерес, то есть свою властную волю.
б) Если же все-таки есть желание служить общему интересу, то невозможно распознать этот общий интерес.
в) Но допустим, что общий интерес действительно может быть распознан. Тогда было бы невозможно реализовать его в централизованно управляемой экономике».
На протяжении всей своей книги В.Ойкен упоминает Маркса и марксизм. Почти всегда упоминает в критическом духе. Он не только отрицает неизбежность и благотворность воцарения общественной собственности, но и не признает за вопросом о собственности такого большого значения, какое придает ему марксизм. Вопрос об экономическом порядке, по мнению Ойкена, во-первых, более важен, а во-вторых, он существует до некоторой степени независимо от формы собственности.
В. Ойкен не любит Маркса и марксизм. Тем не менее, будучи серьезным ученым, он, по сути дела, защищает Маркса от современной запоздало отважной критики. В его глазах марксизм не божественное откровение, как полагалось думать согласно коммунистической ортодоксии, но и не полная чепуха от начала до конца, как порой пытаются писать сегодня. Марксизм — закономерная ступень познания социальной действительности, порожденная определенным временем и определенными социальными интересами. Некоторые проповедовавшиеся Марксом идеи, объявляемые ныне особо зловредным порождением революционеров, принадлежат не ему, а Адаму Смиту, Гегелю, Жану Жаку Руссо, Сен-Симону. Хотя эти идеи и были взяты на вооружение экстремистским коммунизмом, их первоисточник не имел специфически партийной принадлежности. Это были откровения и заблуждения общечеловеческого свойства. В частности, идея превосходства общественного над личным, наделавшая особенно много бед и особенно живучая по сей день, порождена сенсимонистами, то есть появилась на свет раньше, чем марксизм.
Пожалуй, одним из ключевых для понимания отличий социальной философии В.Ойкена от марксистских воззрений служит его следующее утверждение: «Ставя исторический процесс в центр внимания и превращая его в творца исторической действительности, позитивизм изначально заставляет исчезать отдельно взятого человека». Очевидно, В.Ойкен позитивизмом именует здесь то самое, что в наших привычных прописях называлось историческим материализмом. Страстная защита Ойкеном свободы личности, свободы человеческого выбора не только от государственной машины, но и от самой исторической необходимости не может не вызывать симпатий. Более того, она полезна с точки зрения проблем современной политической практики. В.Ойкен показывает, что многие явления, обосновываемые исторической необходимостью, не возникают с объективной необходимостью, а порождаются ошибочными действиями самого человека. Это означает, что они могут быть предотвращены волею человека, правильно организующего свою деятельность.
Создаются, к примеру, полуобщественные, коллективные экономические структуры, которые предопределяют последующую экономическую политику. Их тенденция к монополизму побуждает активизировать государственное регулирование. Потом говорят: а что вы хотите, мы были вынуждены так поступать. Да, вынуждены после создания этих структур. Но прежде, до их создания, выбор мог быть иным. Не напоминает ли это коллизии нынешней борьбы в России вокруг ассигнований и мер поддержки ВПК и коллективизированного АПК? Сначала создали этих монстров, а затем говорим: делать нечего, коллективы надо поддерживать. Но не с луны же свалились к нам эти коллективы.
Тем не менее, в своей критике объективной необходимости В.Ойкен, пожалуй, временами допускал чрезмерное увлечение. Он утверждал, что не только прогноз будущего развития на основе открытых человеком объективных законов, чем так увлекались марксисты, невозможен, но и применительно к прошедшему никаких закономерностей установить нельзя. «На самом деле мы не знаем законов, по которым развивался исторический процесс», — утверждает он. Свободная воля человека объявляется единственной движущей силой. Однако, во-первых, при таком подходе мы оказываемся в опасной близости к «свободной воле» столь не любимого В. Ойкеном человека, сидящего в чиновничьем кресле в государственном аппарате. Во-вторых, сам В.Ойкен то и дело опровергает столь крайние оценки своим анализом. Так, прямо вслед за гл. XIII, в которой сформулирована идея непознаваемости путей истории, идет гл. XIV, где, между прочим, автор развивает следующую идею. Неверен предрассудок, будто развитие техники предопределяет концентрацию, укрупнение и конец конкуренции. В действительности именно развитие техники усиливает конкуренцию. Оставим в стороне вопрос о том, верна ли эта идея (впрочем, на мой взгляд, верна и очень интересна). Обратим внимание на другое, на то, что в данном случае утверждает В.Ойкен, на типичный объективный закон, ибо развитие техники, в отличие от административных структур, остановить невозможно.
Но, несмотря на все увлечения, рассуждения автора о «позитивизме» крайне важны. Надо полагать, и сам Маркс долго смеялся бы, если бы узнал, что найдутся люди, которые спустя 100—150 лет, столкнувшись с конкретными экономическими вопросами, станут искать ответы в его трудах. Маркс как ученый не строил проектов, предписывающих организацию жизни будущих поколений. Он анализировал то, что реально существовало в современной ему действительности. Увы, Маркс-политик временами пытался подмять Маркса-ученого, и тогда на смену надежным констатациям приходили ненадежные рекомендации. Так или иначе, Маркс поступил весьма предусмотрительно, заявив однажды, что он, во всяком случае, не марксист. Его последователи или люди, объявлявшие себя таковыми, весьма неохотно вспоминали Маркса-ученого и страстно любили Маркса-политика, охотно твердили весьма туманные предположения о будущем социалистическом строе и старались не вспоминать очень конкретное описание азиатской деспотии, которая с ее гипертрофией государственных функций поразительно напоминала советский строй.
Цитировали к месту и не к месту из «Манифеста Коммунистической партии»: «Коммунисты могут выразить свою теорию одним положением: уничтожение частной собственности». И почти всегда «забывали» начало этой фразы: «В этом смысле коммунисты могут выразить...» «В этом смысле» звучит, во-первых, ограничительно, а во-вторых, указывает на наличие какого-то предшествующего рассуждения. Какого? Перед этим идут такие слова: «Отличительной чертой коммунизма является не отмена частной собственности вообще, а отмена буржуазной собственности. Но современная буржуазная частная собственность есть последнее и самое полное выражение такого производства и присвоения продуктов, которое держится на классовых антагонизмах, на эксплуатации одних другими».
Что же можно предложить взамен? Ответ марксистов, включая нынешних российских коммунистов, прост: государственная собственность как высшая форма общественной собственности. Маркс, однако, никогда не был в таком восторге от государства. В те самые 40-е годы, когда был создан «Манифест», Маркс писал: «Бюрократия имеет в своем обладании государство, спиритуалистическую сущность общества: это есть ее частная собственность»1 В. Ойкен с его нелюбовью к «руководящему слою», использующему государственное регулирование в своих интересах, мог бы пожать руку молодому Марксу с его анализом государства как частной собственности бюрократии. Но мудрено было оппонентам Маркса знать те его произведения, которые не желали пропагандировать его последователи.
Марксисты прожужжали все уши обещаниями коммунизма, когда все будет обобществлено и все будет бесплатно. Но каков должен быть механизм перехода к такому обществу? В 1917 г. применялся самый «действенный» механизм обобществления: винтовка. Уже весной 1918 г. В.И.Ленину пришлось резко выступить против стремления его товарищей к «решительному обобществлению». Тут одной решительности мало, вразумлял он большевиков. В.И.Ленин исходил из того, что обобществление — объективный процесс, обусловленный социально. И, как все большевики, превыше всего ставил рассуждение Маркса об исторической тенденции накопления капитала. Это знаменитый § 7 гл. 24 первого тома «Капитала», заменявший поколениям революционеров «Отче наш». Это те страницы, где содержатся чеканные строки, написанные, безусловно, в состоянии высокого вдохновения, про то, что «бьет час капиталистической частной собственности», и про то, как «экспроприаторов экспроприируют». Кто мог сомневаться в величии ученого, за полвека до Октябрьской революции предсказавшего ее главное событие, и кто мог сомневаться в справедливости революции, если ее за 50 лет до того предсказал великий ученый? Это предсказание знакомо также марксистам и антимарксистам. С большим неудовольствием цитирует его и В. Ойкен. Сегодня он мог бы вспоминать его более спокойно. Верность предсказания действительно подтверждена историей на сравнительно короткой дистанции, подтверждена тем, что «экспроприация экспроприаторов» состоялась. Но верность предсказания опровергнута на более длинной дистанции тем, что созданная таким способом «общественная собственность» оказалась неэффективной и потому нежизнеспособной, от нее приходится отказываться самой стране Октября.
И марксисты не пытаются сегодня напоминать о том, о чем большинство из них даже во времена, когда марксизм был государственной идеологией, вспоминали неохотно. В первоначальном варианте «Капитала», позднее получившем название «Экономические рукописи 1857—1861 гг.», Маркс сделал набросок совсем другого механизма перехода к обществу будущего. В этом механизме движущей силой выступает не революционная «экспроприация экспроприаторов», а развитие науки и техники, достигающее такой ступени, когда сама стоимость как порождение живого труда отмирает, а значит, должны претерпеть глубокие изменения и все общественные отношения, основанные на создании, присвоении и потреблении стоимости. Вот этот текст Маркса: «Обмен живого труда на овеществленный труд, т.е. полагание общественного труда в форме противоположности капитала и наемного труда, представляет собой последнюю ступень развития стоимостного отношения и основанного на стоимости производства. Предпосылкой этой последней ступени является и продолжает оставаться масса непосредственного рабочего времени, количество затраченного труда как решающий фактор производства богатства. Но по мере развития крупной промышленности созидание действительного богатства становится менее зависимым от рабочего времени и от количества затраченного труда, чем от мощи тех агентов, которые приводятся в движение в течение рабочего времени и которые сами, в свою очередь (их мощная эффективность), не находятся ни в каком соответствии с непосредственным рабочим временем, а зависят скорее от общего уровня науки и от прогресса техники или от применения этой науки к производству»1.
За прошедшие 130 с лишним лет этот механизм не опровергнут жизнью. Правда, он и не подтвержден, потому что тут была попытка заглянуть далеко вперед. Правда, теоретических возражений против логики этого рассуждения не видно, а практические подтверждения начинают появляться в самое последнее время в связи с научно-технической революцией второй половины XX в., и особенно в связи с процессом информатизации производства. В сущности, приведенные слова полностью подходят для описания компьютеризованного производства.
Итак, в трудах К.Маркса описаны два совершенно различных механизма перехода к обществу полного равноправия, безграничного и бесплатного потребления. Маркс и марксисты сами сделали выбор: какую схему поставить в центр революционной идеологии, а какую оставить немногочисленным специалистам для кабинетных дискуссий. В. Ойкен практически не мог знать цитированного выше труда. Оставленный автором в неотредактированном виде, он был впервые опубликован на языке оригинала в 1939—1941 гг. в Москве, в Институте Маркса — Энгельса — Ленина, и в Германию тех лет попасть не мог. Если он и попал в Западную Германию сразу после краха нацизма, то в те первые послевоенные годы едва ли успели им заинтересоваться даже тамошние апологеты марксизма, а тем более его критики. В. Ойкен скончался в 1950 г.
Публикация «Экономических рукописей 1857—1861 гг.» на русском языке произошла только в конце 60-х годов. После этого они приобрели некоторую известность главным образом в среде специалистов, склонных выходить за границы официально предписанных догм. Для директивно насаждаемой идеологии эти суждения, очевидно, были неудобны. Во-первых, они неизбежно вызывали предположение о том, что Октябрьская социалистическая революция опередила оправдывающее ее развитие производительных сил, пожалуй, лет на 200. Во-вторых, получается (по Марксу!), что после такого развития производительных сил едва ли вообще нужна революция в форме «экспроприации экспроприаторов». В-третьих, сегодня уже очевидно, что развитие производительных сил, подготавливающее возможность (раз стоимость отмерла) бесплатного потребления, то есть, по каноническому описанию, возможность полного коммунизма, успешно протекает в наиболее развитых капиталистических странах и никак не получается в странах, именовавших себя социалистическими. Учение о двух фазах, таким образом, ставится самой жизнью на голову и полностью запутывается. И наконец, возникают весьма сложные вопросы относительно уже достаточно близкого будущего, на которые пока не видно ни марксистского, ни какого-либо иного ответа.
Это, прежде всего, вопрос о том социальном цементе, который будет скреплять общество после того, как станет возможно хотя бы скромно существовать, не работая и ничего не зарабатывая. Первый и пока единственный вариант такого существования, увы, не обнадеживает, и потому, вероятно, никто не хочет осмысливать его как социальную перспективу. Американские бездомные и российские бомжи — вот известный ныне тип людей, обходящихся без заработной платы. Таким образом, пусть нищенски, но не умирая с голоду, только в США уже существуют не менее миллиона человек. Какие гарантии от распространения морали бомжей в результате невероятных достижений техники, позволяющих жить, не работая? Впрочем, полвека назад, при жизни В. Ойкена, явно еще не было оснований задумываться об этом. Это тема для какой-нибудь другой книги.
Как же будем освобождать от закостенелых догм свое сознание мы, взращенные в атмосфере вульгаризированного марксизма, от которого и сам Маркс наверняка пришел бы в смятение? Современные российские коммунисты, вышедшие из того крыла КПСС, которое давным-давно распрощалось с научным марксизмом и с тем, что было прогрессивного и научного в идеологии коммунизма, любят упрекать тех, кто не с ними, в измене прежним убеждениям. Я думаю, перемена убеждений — шаг не в ту сторону во многих случаях современной жизни. Во многих сферах деятельности вообще не нужны и даже вредны убеждения, будь то старые или новые. Математику не придет в голову говорить: «Я убежден, что дважды два — четыре». Математические представления — вопрос не убеждений, а знаний. Экономика — не точная наука. В ней поле действия убеждений существует. Но оно не безгранично. Знания должны первенствовать и здесь. У нас они, однако, не в почете. Кипят споры между «партией дважды два — семь», «партией дважды два — пять» и «партией дважды два — стеариновая свечка».
Сейчас российскому читателю открывается доступ ко всему богатству мировой экономической мысли. В российском издании можно получить и Хайека, и Мизеса, и Фридмена, и труды целой плеяды российских экономистов, на протяжении жизни поколений остававшихся под запретом, — Чаянова, Бухарина, Кондратьева, Юровского, Кафенгауза, Струве. Если мы научимся требовать от всех политиков не болтовни, а знаний, то, может быть, когда-нибудь увидим и таких, которые не спорят о том, сколько будет дважды два.
О. Р. Лацис, июль 1994