ВЕРСАЛЬ

Война не имела себе равной в истории по напряжению и по жестокости, с какой уничтожались человеческие жизни и имущество. Мир, в свою очередь, должен был открыть новый путь, ведущий к лучшему международному взаимопониманию...

3. Хауз1

Нашей первой задачей было заключение справедливого и длительного мира, и основание новой Европы на принципах, предотвращающих возникновение войн навсегда.

Ллойд Джордж2

Подготовка к миру началась задолго до окончания войны. Будущее колониальное наследство Центральных держав было поделено тайными договорами между союзниками уже к середине войны. А в 1916 г. после побед Брусилова[*] в Англии и Франции были созданы комитеты по выработке условий предстоящего мирного договора. Каждый из победителей по-своему понимал принципы справедливости и видел свои пути к обеспечению мира. Лондон считал справедливым сохранение своего мирового лидерства на море и увеличение своей величайшей в истории колониальной империи за счет побежденных. Мир и процветание Великобритании, веками обеспечивал баланс сил в Европе, она не собиралась отказываться от этого принципа и впредь. В Париже, в свою очередь, полагали справедливым требовать компенсации всех потерь, которые Франция понесла в Первой мировой, и возврата отторгнутых ранее Германией французских территорий. Мир и процветание Франции могло гарантировать только максимальное ослабление Германии и возвращение Парижу доминирующих позиций в Европе.

Мирные предложения союзников мало, чем отличались от тех, которые господствовали в Европе в последние столетия и фактически закрепляли право войны. Они утверждали господство империалистических принципов, где война рассматривалась лишь как форма проявления свободной конкуренции между народами. Мир союзников, по сути, воссоздавал те условия, которые и привели к Первой мировой войне.

Этим человеком был американский президент В. Вильсон. Основные принципы его послевоенного мира покоились на «четырнадцати пунктах», подготовленных в исследовательском бюро Э. Хауза. В них империалистическому «миру» европейцев были противопоставлены новые принципы — принципы «демократического мира»[†]. Они несли надежду измученным войной народам Европы. Не случайно Вильсона горячо встречали «в Париже, Лондоне и в английской провинции. Повсюду его приветствовали как вождя нового

крестового похода за права человечества»4. Во всем мире его ждали, как мессию[‡].

Тон, заданный американскими «пунктами», вызывал всеобщую эйфорию. В качестве примера реакции в США можно привести ликующую цитату из публикации в «New Yorke Tribune»: «Вчерашнее обращение президента Вильсона к конгрессу будет жить как один из величайших документов американской истории и как одно из неизменных приношений Америки на алтарь мировой свободы»5. В Европе вторило издание «Дейли мейл»: «Невозможно было слушать документ, который зачитывал президент Вильсон... не ощущая при этом, что всемирные проблемы поднимаются на новые высоты. Старые представления национального индивидуализма, тайной политики соперничества в вооружениях, насильственных аннексий для своекорыстных целей и безоговорочного государственного суверенитета были подняты, хотя бы на

одно мгновение, на более высокий уровень, где реально вырисовывалась перспектива организованной моральной сознательности народов, гласности международных соглашений и правления с согласия и для блага управляемых. Как долго продлится это мгновение?.. Сейчас этого никто сказать не сможет. Можно сказать только то, что вчера в зале конференции царил дух созидания чего-то нового, чего-то неотразимого.

Однако еще до того, как отзвучали восторженные речи, переговоры о будущем мире пошли совсем не в том ключе, который провозглашали организаторы конференции. Победители споткнулись уже на первом вопросе.

Перемирие

Окончание войны, по инициативе американского президента, должно было начаться с подписания перемирия между враждующими сторонами. Это была не первая мирная инициатива Вильсона; как и предыдущие она не вызвала восторга у борющихся не на жизнь, а на смерть противников.

Их цели в войне расходились в диаметрально противоположных направлениях, и каждая сторона была готова сражаться за них до конца. Специальные комиссии начали работу над конкретизацией военных целей задолго до появления мирных инициатив Вильсона. Представление о непреклонности их решений дают слова У. Черчилля: «Справедливость должна быть суровой. Не в интересах мира будущего было бы сделать так, что виновные нации, начавшие преступные действия, избежали бы безнаказанно последствий своих преступлений». Ллойд Джордж: «Это должен быть справедливый мир, сурово справедливый мир, бесконечно сурово справедливый мир. Недостаточно только восстановить справедливость, победа не являет собой простой эквивалент справедливости»7.

Не случайно, что противники не доверяли друг другу. Так, по мнению Ллойд Джорджа, немцы могут воспользоваться перемирием, перегруппировать свои силы и возобновить боевые действия8. Английский премьер был недалек от истины, как раз подобные планы и бродили в голове германских политиков и стратегов. Как только ход союзнического наступления в начале октября 1918 г. приостановился, в правительстве М. Баденского возродились надежды, что положение не безнадежно. Людендорф приободрился и заявил, что «всеобщий коллапс можно предотвратить»9.

Ллойд Джорджа одолевали и другие сомнения: «Не лучше ли нанести немцам поражение и дать немецкому народу возможность почувствовать подлинный вкус войны, что не менее важно с точки зрения мира на земле и лучше, чем их сдача в настоящий момент, когда германские армии находятся на чужой территории». В том же духе был настроен британский дипломат X. Рамболд: «Было бы тысячекратно обидно, если бы мы прекратили битву до того, как разобьем их полностью на Западном фронте. Мы обязаны загнать их в их звериную страну, ибо это единственная возможность показать их населению, что на самом деле представляет собой война»10. Петэн, Першинг и Пуанкаре настаивали на энергичном продолжении боевых действий. В Штатах республиканцы напоминали Вильсону старый лозунг генерала У Гранта: «безоговорочная капитуляция». Противник президента сенатор Г. Лодж требовал «идти в Берлин и там подписать мир»11.

Столкнувшись с открытой оппозицией своим взглядам, Вильсон был вынужден обменивался нотами с немцами без оповещения своих «союзников». Споры с ними длились бы еще долго, если бы представитель президента не потребовал от «союзников» принять американские условия мира. В противном случае Хауз пригрозил заключением сепаратного мира с Германией. Можно представить, какое влияние оказал этот ультиматум на союзников, в финансовом и материальном плане уже давно и полностью зависевших от своего американского партнера12. Дж. Кейнс: «Европа находилась в полной зависимости от продовольственных поставок из Соединенных Штатов, а в финансовом отношении вообще, абсолютно была в их милости. Европа не только была должна Соединенным Штатам более того, чем могла заплатить, но и нуждалась в дальнейшей массированной поддержке, которая только и могла спасти Европу от голода и банкротства. Никогда еще ни один философ не держал в руках подобного оружия, связывающего правителей этого мира»13.

В Германии инициативы Вильсона также не встретили особого энтузиазма, Людендорф: «Условия перемирия стремятся нас обезоружить... если... требования будут направлены на умаление нашего национального достоинства или лишат нас возможности защищаться, то наш ответ будет, во всяком случае, отрицательным»14. Военно-политическая элита, несмотря на подавляющее превосходство противника, истощение ресурсов и голод в собственной стране, горела желанием продолжать войну. Людендорф заявлял: «Чтобы добиться мира, нам нужно было военной победой поколебать положение

Ллойд Джорджа и Клемансо. До того о мире нечего было и думать... я не мог верить в какой-либо достойный нас мир»15.

Правда, в словах Людендорфа уже звучали нотки пессимизма: «В общем, наши войска дрались хорошо, но некоторые дивизии... явно неохотно шли в атаку; это наводило на определенные размышления... С другой стороны, такие факты, как задержка войск у найденных складов и поиск отдельными солдатами продовольствия в домах и дворах, приводили к тяжелым сомнениям. Эти явления указывали на недостаток дисциплины... Отсутствие старых кадровых офицеров сильно давало о себе знать... К тому же в первой половине войны рейхстаг смягчил дисциплинарные взыскания... был отнят самый действенный способ дисциплинарного взыскания, а именно замена строгого ареста подвешиванием... В другое время смягчение наказаний пошло бы на пользу, но теперь оно оказалось роковым... Антанта своими значительно более строгими наказаниями достигала большего, чем мы»16.

Но если на фронте военная дисциплина в той или иной мере еще сдерживала эксцессы и брожения, то в тылу уже вовсю бушевала революция. Так же, как и годом раньше в России, в Германии «большинство запасных частей... перешли на сторону революционеров»17. Г. фон Дирксен вспоминал об октябре 1918 г.: «Германия — прямым ходом движется к революции... Повсюду маршировали матросы с красными флагами... В начале ноября был «захвачен» Магдебург, и стало вопросом нескольких дней, когда и Берлин постигнет та же участь». В Германии ясно ощущалась смертельная опасность «всеобщего хаоса и замедленного падения в пропасть... Коммунисты захватили власть... в Бремене, Саксонии и Руре...»18

Немецкие последователи русских большевиков — независимые социалисты и спартаковцы требовали немедленного мира на любых условиях. Социал-демократы хоть и голосовали за продолжение войны, но уже 7 ноября в день годовщины русской Октябрьской революции выдвинули ультиматум, требующий немедленного отречения кайзера и канцлера. Двусмысленную позицию СДПГ, прежде верной опоры существующего порядка, объяснял их лидер Ф. Эберт: «В тот вечер в городе происходят двадцать шесть митингов... мы должны выдвинуть ультиматум от лица всего общества, в противном случае все перейдут на сторону независимых социал-демократов»19. Социал-демократы и генерал Тренер, чтобы перехватить инициативу у независимых и спартаковцев, сами стали создавать Советы, направляя туда надежных офицеров и членов партии.

В начале ноября над Берлином развевались красные флаги. К. Либнехт провозгласил свободную Германскую социалистическую республику. Транспаранты над демонстрациями, отличавшимися чисто немецкой дисциплиной, требовали «Свободы, Мира, Хлеба!». Солдаты массами переходили на сторону восставших. Генерал Тренер сообщал Вильгельму II, что армия больше не будет подчиняться ему. Это заявление подтвердили все высшие чины германской армии: «Войска не выступят против своей страны... Они хотят лишь одного перемирия немедленно»20. Рейхстаг походил на Петроградский Совет солдатских и рабочих депутатов. М. Баденский передал власть социал-демократам во главе с Ф. Эбертом. Офицеры и кадеты, пытавшиеся организовать сопротивление были быстро подавлены. Бавария провозгласила себя независимой социалистической республикой.

Генерал Тренер констатировал: четыре года страна стояла, как скала, а сейчас, зараженная ядом большевизма, она превратилась в труп. «Везде происходило хищение военного добра и полностью уничтожалась способность отечества к обороне. Исчезла гордая германская армия, которая выполнила невиданные в истории дела и в течение четырех лет противостояла превосходящему по силам противнику»21. Западный фронт фактически рухнул, солдаты толпами сдавались в плен. По словам Людендорфа: «Мир созерцал с удивлением эти события и не мог понять, что происходит: слишком невероятным являлся развал гордой и могущественной Германской империи... Антанта еще опасалась нашей силы, которая в действительности была уже уничтожена, продолжала делать все возможное, чтобы использовать благоприятный момент, поддерживая посредством пропаганды процесс нашего внутреннего разложения, и вынуждала нас заключить мир илотов...»22

С немецких генералов слетел боевой пыл, теперь революция виделась им гораздо большей опасностью, чем даже мир Вильсона. Они, правда, пытались еще сыграть на угрозе большевизма. Людендорф пугал «союзников»: «Наш заслон против большевиков стал уже очень тонким и едва ли был достаточным. Генерал Гофман и я подчеркнули, что опасность большевизма очень велика, и настаивали на необходимости сохранить пограничный кордон»23.

Но маршал Фош предпочитал не предаваться иллюзиям: «До тех пор, пока германские делегаты не примут и не подпишут предложенные условия, военные операции против Германии остановлены не будут». Зачем Эрцбергер пугает союзников большевизмом: «Иммунитет к нему исчезает только у наций, полностью истощенных войной. Западная Европа найдет средства, как бороться с этой опасностью». Генерал Вин- терфельдт попытался надавить на эмоции: «Бесчисленное число воинов погибнет зря в последнюю минуту, если боевые действия будут продолжены». Фош: «Я полностью разделяю ваши чувства и готов помочь в меру своих сил. Но боевые действия будут закончены только после подписания перемирия»24.

Союзники были и сами истощенны войной, теперь же, размягченные ультиматумом Хауза, они все больше шли у него на поводу. Тот же Фош утверждал: «Я вижу в подписании перемирия только преимущества. Продолжать борьбу в текущих условиях означало бы подвергать себя огромному риску. Примерно пятьдесят или сто тысяч французов погибнут при достижении необязательной цели. Я буду в этом упрекать себя всю оставшуюся жизнь. Крови пролито достаточно. Все, хватит». Клемансо: «Я полностью с вами согласен»25. Ллойд Джордж позже в меморандуме из Фонтенбло указывал на другие причины, склонившие его к скорейшему заключе- нию мира, — если немцам не предоставить справедливые условия мирау если немцам не дать альтернативные условия большевизмуу то немцы обратятся в большевизм. Соглашение о перемирии было подписано 11 ноября 1918 г. При этом генерал Першинг был огорчен: «Я боюсь того, что Германия так и не узнает, что ее сокрушили. Если бы нам дали еще одну неделю, мы бы научили их»[**].

И действительно, после подписания перемирия генерал фон Айнем, командир 3-й германской армии, обратился к своим войскам: «Непобежденными вы окончили войну на территории противника»26. Принимая парад у Бран- дербургских ворот, Эберт говорил солдатам: «Враг не победил вас. Никто не победил вас»27. Армия возвращалась домой гордым маршем, она осталась непобежденной. Немецких солдат Германия встречала торжественно и радостно, как «героев» покоривших почти всю Европу. Вся Германия восклицала: «Мы не победили, но и не проиграли...»28

К признанию ответственности за Первую мировую войну осенью 1919 г. призвал идеологический лидер германских социал-демократов К. Каутский: «германский народ гнуснейшим образом обманут своим правительством и... вовлечен в войну. Теперь это... должно быть признано всеми честными элементами Германии... Это будет лучшим средством для Германии приобрести вновь доверие народов и устранить у победителей влияние милитаристической политики насилия, которая в настоящее время стала самой сильной угрозой покою и свободе всего мира»29.

В тот же год одним из лекторов, для противодействия революционной пропаганде среди солдат, военное командование Мюнхена направляет только, что оправившегося от ран бывшего ефрейтора. Спустя четыре года он напишет: объяснение причины катастрофы Германии проигранной войной является наглой «сознательной ложью»30. Виновниками катастрофы будущий фюрер назовет «партийно-политическую шваль» Эбертов, Шейдеманов, Бартов, Либкнех- тов... «Разве эти апостолы мира не утверждали... что только поражение германского «милитаризма» обеспечит германскому народу небывалый подъем и процветание? Разве именно в этих кругах не пели дифирамбов доброте Антанты и не взваливали всю вину за кровавую бойню исключительно на Германию?»31

Между тем принципы мира, предложенные В. Вильсоном, подкупали своей демократичностью. Говоря об их сущности, президент заявлял: «Разрешение вопроса, когда та или иная сторона остается раздавленной и исполненной духом мщения, не даст безопасности в будущем. Это должен быть мир без победы»32.

В соответствии с этими принципами должна была осуществляться и процедура перемирия. Дж. Кейнс пояснял: «Характер контракта между Германией и союзниками... ясен и недвусмыслен. Мирные условия должны согласоваться с обращением президента, а предметом занятий мирной конференции является обсуждение деталей их проведения в жизнь. Обстоятельства, сопровождающие этот контракт, носят необычайно торжественный и связывающий характер, ведь одним из его условий было согласие Германии принять статьи перемирия, которые были таковы, что делали ее совершенно беспомощной. Так как Германия обезоружила себя в уповании на контракт, то для союзников было делом чести выполнить принятые на себя обязательства; если эти обстоятельства допускали двусмысленное толкование, то союзники не имели права использовать свое положение, чтобы извлечь для себя выгоду из этой двусмысленности»33.

Однако, как отмечает Дж. Фуллер: «Союзники не выполнили своих обязательств. Вместо этого, поставив Германию в беспомощное положение, они, во-первых, отказались от процедуры, применявшейся на предшествовавших мирных конференциях, включая переговоры в Брест-Литовске, а именно: устные переговоры с представителями врага; во-вторых, на всем протяжении конференции не снимали блокады; в-третьих, союзники разорвали в клочья условия перемирия. Как указывает Г. Николсон, «из двадцати трех условий президента Вильсона только четыре были с большей или меньшей точностью включены в мирные договоры»34.

Премьер министр Италии Нитти в книге «Нет мира в Европе» писал: «В современной истории навсегда останется этот ужасный прецедент: вопреки всем клятвам, всем прецедентам и всем традициям, представителям Германии не дали слова, им ничего не оставалось делать, как подписать мир; голод, истощение, угроза революции не давали возможности поступить иначе... Старый закон церкви гласит... даже дьявол имеет право быть выслушанным. Но новая демократия, которая намеревалась создать общность наций, не выполнила заповедей, считавшихся священными для обвиняемых даже в мрачное средневековье»35.

Союзные демократии использовали создавшееся положение в своих целях совершенно сознательно. У Черчилль в палате общин 3 марта 1919 г. заявлял: «Все наши средства принуждения действуют или мы намерены пустить их в ход. Мы энергично проводим блокаду. Мы держим наготове сильные армии, которые по первому сигналу двинутся вперед. Германия находится на грани голодной смерти. Информация, которую я получил от офицеров, посланных военным министерством в Германию и объехавших всю страну, показывает, что, во-первых, германский народ терпит величайшие лишения, во-вторых, есть огромная опасность того, что вся структура германского национального и социального устройства может рухнуть под давление голода и нищеты. Именно теперь настало подходящее время для мирного урегулирования»36.

1 сентября 1939 г. Гитлер заявит в рейхстаге: «Подписание договора было навязано нам под дулом пистолета, приставленного к виску, под угрозой голода для миллионов людей. А затем этот документ, вырванный силой, был провозглашен святым»37.

Пока же, по словам У. Черчилля, «победители продиктовали немцам либеральные идеалы западного мира»38. Конференция открылась 19 января 1919 г. в Зеркальном зале Версаля, в тот же день и в том же месте, где в 1871 г. было провозглашено создание Германской империи[††].

Лига Наций

Мы способны создавать действенные миротворческие организации не более, чем люди 1820-х годов способны были построить электрическую железную дорогу. И все-таки мы уверены, что наша задача вполне реальна и, возможно, уже близка к разрешению.

Г. Уэллс39

Главным пунктом своей программы В. Вильсон считал создание «ассоциации наций с целью обеспечения гарантий политической независимости и территориальной целостности, как для великих, так и для малых стран»40. Не случайно первым вопросом на Парижской конференции американский президент поставил создание Лиги Наций. Вильсон провозглашал: «С созданием Лиги Наций спадет пелена недоверия и интриг. Люди смогут смотреть друг другу в лицо и говорить: мы братья, у нас — общая цель. В Лиге Наций у нас есть теперь договор братства и дружбы». Первоочередность создания Лиги Наций, по словам Хауза, определялась необходимостью «преодолеть социальную и экономическую смуту, которая неизбежно последует за войной, и чтобы из хаоса создать порядок»41. В долгосрочном плане Лига Наций рассматривалась Вильсоном «как первооснова, необходимая для постоянного мира». По его мнению, она должна была являться «фундаментом всей дипломатической структуры постоянного мира»42.

Союзники восприняли инициативу американского президента скептически[‡‡]. Англия еще держалась за свои священные принципы «блестящей изоляции», которые на протяжении последних веков давали ей полную свободу действий и обеспечивали ее мировое лидерство. Отказываться от своих преимуществ Лондон не собирался. Лед тронулся, когда США разрешили Лондону ввести в совет Лиги пять своих доминионов: Канаду, Австралию, Индию, Новую Зеландию и Южную Африку. Хауз обосновывал этот шаг своей страны тем, что «вернейшей гарантией мира во всем мире является тесная политическая дружба народов, говорящих на английском языке»... «успех Лиги в значительной мере будет зависеть от прочного сотрудничества между Соединенными Штатами и Великобританией с ее заморскими доминионами»43.

Для привлечения на свою сторону Италии Вильсону пришлось пойти против собственных принципов — отрицания тайных договоров, и фактически гарантировать помощь Италии в овладении Трентино, которую Англия и Франция обещали Италии по Лондонскому тайному договору.

Оставалась Франция, для которой Лига Наций имела какое-либо практическое значение только в случае, если она могла защитить ее от Германии. Кроме этого французы горели желанием закрепить, полученное ими за счет победы Антанты в Первой мировой доминирование в Европе. В этих целях Франция потребовала создания международной военной силы, действующей под контролем Лиги Наций. В. Вильсон ответил категорическим отказом, поскольку «конституция Соединенных Штатов не допускает подобного ограничения суверенитета страны; лорд Р. Сесиль занял подобную же позицию в отношении Британской империи... заседание было прервано, причем создалось очень тяжелое положение»44. Франция уступила только после того, как американский президент пообещал помощь Франции в случае «неспровоцированной агрессии Германии».

Создание Лиги Наций встретило трудности и в самих США. По словам Хауза: «Несомненно, народ Соединенных Штатов в подавляющем большинстве стоит за Лигу наций. Это я могу заявить с полной уверенностью; есть, однако, много влиятельных кругов, в особенности среди людей, относящихся с предубеждением к Великобритании, которые оказывают весьма значительное сопротивление в вопросе о Лиге»45.

У «влиятельных американских кругов», которые сначала поддерживали планы Вильсона, были свои мотивы. Они представляли себе Лигу Наций, как своеобразное «акционерное общество», где США, имея абсолютное экономическое превосходство, фактически получали бы контрольный пакет над управление всем миром. Сам В. Вильсон заявлял: «Становясь партнерами других стран, мы будем главенствовать в этом союзе. Финансовое превосходство будет нашим. Индустриальное превосходство будет нашим. Торговое превосходство будет нашим. Страны мира ждут нашего руководства»46. Не случайно в этой связи Вильсон цитировал южноафриканского генерала Сметса: «Европа ликвидируется, и Лига Наций должна быть наследницей ее огромных достояний»47.

Европейцы почувствовали угрозу, таящуюся в новых принципах международной демократии, провозглашенных Вильсоном. По мнению Клемансо, они создавали возможность вмешательства во внутренние дела европейских империй. Противодействие европейцев заставило американцев засомневаться в достижимости их глобальный целей. Лансинг 19 мая 1919 г. утверждал, что Лига Наций бесполезна для Америки, что эффективно преодолеть сопротивление других великих держав США не смогут48. Сам В. Вильсон в тот же день в послании конгрессу, вопреки логике создания Лиги Наций, настаивал на возведении тарифной стены вокруг американской экономики49.

Конгресс пошел дальше. Сначала он настоял на святости и нерушимости «доктрины Монро», определявшей специфические интересы США в Западном полушарии. В данном случае оно фактически выпадало из сферы действия Лиги Наций. Этот пункт обрушал все основы программы Вильсона, мир снова делился на зоны влияния. Однако даже не этот факт становился решающим для судьбы Лиги Наций и мира. Главным стало возвращение американцев к политике изоляционизма. США шли тем же путем, что и прежде Англия. Т. Рузвельт провозглашал: «Мы не интернационалисты, мы американские националисты»50. Но даже изоляционизм, сам по себе, казался уже ограничением «американской свободы». И самый громкий противник Вильсона, сенатор Г. Лодж провозглашал новый принцип американской внешней политики: «Это не изоляционизм, а свобода действовать таку как мы считаем нужным; не изоляционизм, а просто ничем не связанная и не затрудненная свобода Великой Державы решать самой, каким путем идти»51.

Американский конгресс отказался ратифицировать Версальский договор. А потрясенным европейским союзникам, которые пошли по пути, провозглашенному американским президентом, «без особых церемоний» было предложено лучше изучать американскую конституцию52. По мнению У Черчилля, решением конгресса Лиге Наций был нанесен «смертельный удар»53.

Комментируя решение конгресса, известный ген. Н. Головин в те годы замечал: «При такой эгоистической точке зрения никакое моральное усовершенствование международных отношений невозможно, потому, что всякий духовный идеал достижим лишь для тех, кто готов бороться за его достижение, а не только говорить о высоких принципах. Добрыми намерениями вымощена дорога в ад»54. Подобную мысль В. Вильсон высказывал еще до начала Версальской конференции: «Я не могу принять участие в мирном соглашении, которое не включало бы Лигу Наций, потому что такой мир через несколько лет приведет к тому, что не останется никаких гарантий, кроме всеобщих вооружений, а это будет гибельно»55.

Вместе с уходом США из Лиги Наций теряли силу и британские гарантии Франции, находившиеся в зависимости от обязательств США. Франция оставалась один на один с Германией. Правда борьба за мир не прекратилась, но из принципа сосуществования она отошла в область стратегических интересов великих стран... Первыми начали США. Следуя собственной стратегии «неограниченной свободы», в августе 1921 г. Вашингтон заключил сепаратный мир с Германией. Мирный договор провозглашал, что США будут пользоваться всеми привилегиями, которых им удалось достичь в 1919 г. в Париже, но не признают никаких ограничений, содержавшихся в послевоенной системе мирных договоров.

В 1928 г. в США попытаются перехватить лидерство в мировых делах посредством инициирования вместе с Францией подписания многостороннего пакта об отказе от войны как орудия национальной политики. Пакт Келлога по своей идеологии вступал в конкуренцию с институтом Лиги Наций. На деле это был чисто декларативный документ. Он изначально носил характер лишь морального, а не правового обязательства; мало того, интерпретации, внесенные Англией и США, фактически дезавуировали его[§§]. Консервативная «Нью-Йорк ивнинг пост» по этому поводу замечала: «Пакт означает как будто так много, но на деле означает так мало...»56 Нью-йоркский «Джорнал оф коммерс» указывал, что даже многие сторонники пакта считали его лишь «красивым жестом»...57 Французы не строили иллюзий и начали вкладывать миллиарды в постройку оборонительной линии на границе с воинственным соседом. В 1928—1935 гг. на укрепление границ было ассигновано 4,5 млрд. франков чрезвычайных кредитов.

20 сентября 1932 г. Гувер вообще заявит, что Версальский договор касается только Европы58. В 1935 г. принцип изоляционизма был закреплен в Законе о нейтралитете.

Ответ Гитлера последует 28 апреля 1939 г., после того, как Ф. Рузвельт накануне войны обратится к нему с посланием о мире: «Мистер Рузвельт заявляет, будто ему совершенно ясно, что все международные проблемы можно решить за столом переговоров... Я был бы счастлив, если бы эти проблемы действительно могли решиться за столом переговоров. Скептицизм мой основан на том, что Америка сама продемонстрировала свое неверие в действенность конференций. Величайшая конференция всех времен — Лига Наций ... представляющая все народы мира, была создана по желанию американского президента, однако первым государством, которое вышло из этой организации, были Соединенные Штаты... Я последовал примеру Америки только после долгих лет бесполезного членства...»59

Репарации

Человечество не доросло еще до действительного проведения в жизнь начал «объективной» справедливости... каждый народ защищает свою «субъективную справедливость», свое «субъективное понимание права».

Я. Головин60

Вторым пунктом вильсоновской программы стоял вопрос репараций. Принцип репараций, утвержденный в соглашении о перемирии, гласил, что Германия возместит весь убыток, причиненный немцами гражданскому населению союзников и их имуществу. Однако после заключения перемирия европейские представители Антанты потребовали включить в репарационные платежи, помимо ущерба гражданских лиц, еще и косвенные убытки, и военные расходы, тем самым, по сути, превратив репарации в контрибуцию.

Франция потребовала от Германии 480 млрд. золотых марок, что в 10 раз превышало сумму довоенного национального богатства Франции, или в 200 раз превосходило сумму, которую французы заплатили немцам в 1871 г. и которую французы считали тогда чрезмерной61. Англичане оценили репарации в 100 млрд., американцы — в 50 млрд., но и эту сумму последние называли «совершенно абсурдной»[***]. Э. Хауз вообще считал бесполезным пытаться исчислять величину репараций: «Несомненно, что они были больше того, что Германия могла бы уплатить без разрушения экономической организации Европы и поощрения германской торговли за счет самих союзников. Весь мир только выиграл бы, если бы Германия сразу уплатила своими ликвидными средствами»62. Хауз утверждал, что для Европы «лучше признать

Германию банкротом и взять с нее столько, сколько она фактически может заплатить...»63.

Но у союзников были свои приоритеты, по мнению Кейнса: «Целью Клемансо было ослабление и разрушение Германии всеми возможными путями...»64 В свою очередь, Ллойд Джордж сделал призыв «Они заплатят за все» лозунгом своей избирательной кампании. «Политический инстинкт не подвел Ллойд Джорджа. Ни один кандидат не мог противостоять этой программе»65. Однако у Германии действительно не было ресурсов для того, что бы оплатить все предъявленные претензии, об этом гласила и ст. 232 Версальского договора: «Союзники и ассоциированные члены признаюту что ресурсы Германии... неадекватны требованию компенсации всех потерь и убытков»66.

Выход из положения нашел Клемансо, предложивший вообще не включать в договор, какой-либо определенной суммы. «Месье Клемансо... выступил с заявлением, что о какой бы сумме, в конечном счете, ни договорились эксперты, для предъявления счета Германии эта сумма окажется значительно меньше, чем ожидает французский народ, а поэтому никакой кабинет, который принял бы ее как окончательную, не смог бы удержаться. М-р Ллойд Джордж... с готовностью присоединился к этой точке зрения»67.

В итоге в Версальском договоре относительно величины репараций было записано только то, что «Германия и ее союзники ответственны за причинение всех потерь и всех убытков, понесенных союзниками и ассоциированными членами и их гражданами вследствие войны, которая была им навязана нападением Германии и ее союзников»68. Предусматривалось, что Германия должна была погасить весь долг в течение 30 лет[†††]. В феврале 1921 г. общая сумма репараций была определена в 226 млрд. золотых марок[‡‡‡]. В мае 1921 г. на Лондонской конференции она была снижена до 132 млрд. марок[§§§], что составляло более 200% предвоенного национального дохода Германии. Кейнс оценил, что назначенные Германии выплаты в несколько раз превышают ее платежные возможности. Пока же, осенью 1919 г., предполагалось, что выплата репараций должна начаться с 1 мая 1921 г., когда Германия должна будет выплатить первый транш в размере 20 млрд. марок золотом, товарами, ценными бумагами и т.д.

Договор предусматривал и создание специальной комиссии по обеспечению выплат репараций. Союзная комиссия получала «право не только изучать общую платежеспособность Германии и решать (в течение первых лет), импорт какого продовольствия и сырья необходим: гарантируя, что репарации являются первоочередной статьей расходования внутренних ресурсов страны, Комиссия уполномочена осуществлять управление налоговой системой... и внутренним потреблением Германии, а также влиять на экономику Германии путем решения вопросов поставок оборудования, скота и т.д., а также определяя график отгрузки угля»69. Статья 241 вообще превращала Германию в колонию: «Германия обязуется принимать, издавать и осуществлять исполнение любых законов, приказов и декретов, которые необходимы для полного исполнения настоящих положений»70. Чтобы у немцев не возникало иллюзий, статьи 429—430 предусматривали прямую оккупацию войсками союзников германских территорий, в случае «если... Комиссия по репарациям найдет, что Германия полностью или частично отказывается от своих обязательств по настоящему договору...» 71.

Кейнс в этой связи замечал: «Таким образом, германская демократия уничтожается в тот самый момент, когда немецкий народ собрался установить ее после жестокой борьбы — уничтожается теми самыми людьми, которые в течение войны без устали утверждали, что собираются принести нам демократию... Германия больше не народ и не государство, она остается лишь торговым вопросом, отданным кредиторами в руки управляющих... Комиссия, штаб-квартира которой будет расположена за пределами Германии, будет Ихметь неизмеримо большие права, чем когда-либо имел германский император, под ее властью немецкий народ на десятилетия будет лишен всех прав в гораздо большей степени, чем любой народ в эпоху абсолютизма...»72

Правда, до выплат было еще относительно далеко, пока же, еще до их начала, помимо репараций, Германия должна была поставить победителям 371 тыс. голов скота, 150 тыс. товарных и 10 тыс. пассажирских вагонов, 5 тыс. паровозов, передать союзникам все свои торговые суда водоизмещением более 1600 т, половину судов водоизмещением свыше 1000 т, четверть рыболовных судов и пятую часть речного флота, поставить Франции 140 млн. т. угля, Бельгии — 80 млн., Италии — 77 млн., а также передать победителям половину своего запаса красящих и химических веществ. По Версальскому договору Германия также теряла 13% территории, 10% населения, 15% пахотных земель, 75% железной и 68% цинковой руд, 26% угольных ресурсов, всю текстильную промышленность и т.д.[****]. Мало того, Франции было предоставлено в собственность: все права на использование вод Рейна для ирригации и производства энергии, все мосты на всем их протяжении и, наконец, под управление немецкий порт Kehl сроком на семь лет73. Англичане, в свою очередь, прибрали к своим рукам зоны деятельности германского рыболовного флота. Все крупнейшие германские водные пути были отданы под управление союзников с широкими полномочиями, большинство локального и местного бизнеса в Гамбурге, Магдебурге, Дрездене, Штетине, Франкфурте, Бреслау передавались под управление союзников, при этом, по словам Кейнса, почти вся мощь континентальной Европы находилась в Комитете по охране водных ресурсов Темзы или Лондонского порта74. И это была еще только часть всех требований и претензий победителей.

Кейнс по этому поводу восклицал: «Что за пример бесчувственной жадности самообмана, после конфискации

всего ликвидного богатства требовать от Германии еще и непосильных для нее платежей в будущем...»75

Но Кейнса больше всего потрясло даже не это, а беззастенчивая и безвозмездная экспроприация защитниками святости частной собственности...[††††] частной германской собственности, за рубежом и отторгаемых территориях (т.е. в США... колониях, Эльзасе и Лотарингии и т.д.) По договору союзники «сохраняли за собой права удерживать и ликвидировать всю собственность, права и интересы, принадлежавшие, до дня вступления мирного договора в силу, германской нации или компаниям, контролируемым ею...»76. Но и это было еще не все; например, в случае задержки Германией выплаты репараций союзники получали диктаторские полномочия в отношении любой германской собственности, где бы она ни находилась, когда бы она ни была создана или приобретена (до подписания договора или после)77.

Американские представители Бэйкер и Стид обвинили англичан и французов в «жадности» и пеняли на Хауза, который дает «жадным все, чего они требуют»78. Однако жадность европейских союзников отчасти объяснялась претензиями самих американцев — Вашингтон свои военные кредиты союзникам к военными расходами не относил и требовал покрытия по ним в полном объеме, вместе с процентами. В январе 1919 г. Хауз фактически отрицал распространение союзнических обязательств на свою страну: «Все свидетельствует о том, что союзники все больше утверждаются в своем намерении не возвращать нам денег, которые мы дали им взаймы. И во Франции и в Англии приходится слышать доводы, что мы должны полностью уплатить свою долю в общем военном долге союзников, что мы должны были вступить в войну гораздо раньше и что их борьба являлась также и нашей борьбой. Что касается меня, то я с этим никогда не был согласен. Я всегда считал, что Соединенные Штаты достаточно сильны, чтобы самим позаботиться о себе; мы никогда не боялись немцев, и мы бы не стали их бояться, даже если бы Франция и Англия были опрокинуты»79. Американцы превращали мировую войну, в которой они приняли участие во имя торжества демократических принципов, в сверх- выгодный бизнес на европейской крови[‡‡‡‡].

Величина долгов союзников к США составляла 1,9 млрд. ф.ст., кроме этого проценты по долгу к 1920 г. достигли уже 66 млн. ф.ст. ежегодно. При этом максимальная сумма репараций, которая могла быть выплачена Германией, по мнению Кейнса и британского казначейства, составляла всего 2 млрд ф.ст.80. Именно эта сумма несколько лет спустя будет принята США и союзниками в качестве официального размера репараций81. Таким образом, конечным получателем всех германских репараций фактически становилась Америка[§§§§]. Кейнс в той связи предложил, через специальные бонны, которыми бы расплачивалась Германия, передать США право на взыскание долга прямо у Германии, из ее репараций82. В ответ казначейство США в категоричной форме отказалось даже обсуждать связь между долгами и репарациями. Долг должен быть выплачен и все83.

Правда, уже к середине 1919 г. Э. Хауз приходил к выводу, что разоренные войной европейские страны просто физически не смогут покрыть своих долговых обязательств. Требование возврата долгов, по его мнению, привело бы их к банкротству, которое отразилась бы на кредиторах не менее пагубно, чем на должниках84. Поэтому в обмен на снижение репарационных претензий союзников в Германии, Хауз предложил списать часть их военных долгов Америке. При этом он подчеркивал, что делает это «не потому, что на Соединенных Штатах лежали какие-либо моральные обязательства, а просто исходя из принципа, что с деловой точки зрения, долги, которые нельзя взыскать, благоразумнее списать»85. Была и другая причина, подталкивавшая Хауза. По его словам, над европейскими странами «навис огромный долг, проценты по которому можно уплатить только с помощью чрезвычайных налогов. После войны заработная плата неизбежно должна понизиться, а налоги — повыситься. Это может привести чуть ли не к восстанию»86.

Европейские союзники все резче настаивали на аннулировании военных долгов, по словам Дж. Кейнса разразилась настоящая «межсоюзническая долговая война»87. Сам Кейнс утверждал, что эти военные долги «не соответствуют человеческой природе и духу века»88. В мае 1919 г. Кейнс выдвинул план «Оздоровление европейского кредита», по которому участники войны прощали друг другу свои военные долги[*****]. Хауз тогда с тревогой писал президенту «Если мы не добьемся урегулирования расчетов... то несомненно, что нам не удастся полностью взыскать следуемые нам долги и также несомненно, что мы навсегда станем ненавистны тем, кому мы предоставили займы»89. «Не кажется ли вам... целесообразным предупредить наш народ о том, чтобы он не ожидал полной уплаты долгов Антанты? Не следует ли подать мысль, что значительная часть этих заимок должна рассматриваться как доля неизбежных наших военных расходов и не лучше ли было бы нам, а не нашим должникам, предложить урегулирование расчета? Если уже делать, то лучше делать это с beau geste»90.

Вильсон ответил отказом, заявив, что он «постоит за свою страну»91. Мало того, США одновременно подняли таможенный тариф, препятствуя тем самым ввозу европейских товаров, посредством продажи которых на американском рынке только и могли быть получены доллары для погашения долгов европейцев Соединенным Штатам92.

Версальская конференция закончилась, а вопросы репарационных платежей и долгов так и не были решены. «Ллойд Джордж в значительной степени поддавался требованиям печати и народных масс, настаивавших, чтобы он самым категорическим образом «заставил их платить»93. Французский лев Клемансо горел желанием взять все и требовал во исполнение Германией репарационных условий оккупировать ее промышленные центры на 30 лет94. Он ссылался на то, что в 1871 г. то же сделали немцы[†††††]. Хауз объяснял причину такого поведения лидеров союзных держав тем, что: «Премьер-министры далеко не обладали полнотой верховной власти. Разбудив во время войны народные страсти, — а это являлось изведанным средством воюющих сторон, — они породили франкенштейнское чудовище, перед которым они теперь сами были беспомощны. Они могли идти на компромисс, если они были достаточно искусны, но уступать им не позволили бы»95.

По мнению Хауза, «если бы в этот критический момент мсье Клемансо и м-р Ллойд Джордж хоть несколько больше доверяли собственным силам, они присоединились бы к президенту Вильсону и навсегда уладили бы этот вопрос о возмещении немцами убытков», таким образом можно было бы избежать «в значительной мере ужасных последствий длительной неустойчивости, терзавшей Европу и весь мир в результате того, что мирная конференция закончилась, оставив нерешенной проблему германских платежей»96. Возможность, по словам Хауза, была упущена «из-за того, что англичане и французы пожелали невозможного, требуя, чтобы Германия оплатила всю стоимость войны...»97.

Хаузу грех было упрекать европейцев, ведь того же фактически требовал и Вильсон. Хауз, в этой связи, делает оговорку и дает понять, что на позицию президента повлияли «довольно влиятельные элементы американского общественного мнения», которые «откровенно выступали против вильсоновской программы. Их лейтмотивом было: «Пусть Германия заплатит за свои злодеяния...» Примером могут являться слова экс-президента Т. Рузвельта: «М-р Вильсон в настоящее время не имеет никакого права говорить от имени американского народа... Пусть они (союзники) утвердят свою общую волю над народами, ответственными за чудовищную катастрофу, которая едва не погубила человечество»98. По словам Хауза, политика Вильсона стояла «перед лицом враждебной и влиятельной хунты в Соединенных Штатах...»99.

Оценка версальского мира и его последствий, данная людьми разных народов и даже прямо противоположных политических взглядов, была на редкость единодушна.

В составе британской делегации находился известный британский экономист Дж. Кейнс, который в своей книге «The Economic consequences of the Peace», «получившей широкое распространение особенно в США, разоблачал и осуждал «Карфагенский мир»... он оперировал неопровержимыми доводами здравого смысла и доказывал весь чудовищный характер финансовых и экономических пунктов мирного трактата. По всем этим вопросам мнение его вполне обосновано», — заключал У Черчилль100. Черчилль позже добавлял: «Экономические статьи договора были злобны и глупы до такой степени, что становились явно бессмысленными»; он повторял: «Нелепые идеи относительно германских платежей... никогда не будут приведены в исполнение»101.

Дж. Кейнс приходил к выводу, что Версальский договор ставил Германию вне закона и отдавал ее в рабство победителям102. Кейнс повторял: «Мир бесчеловечен и невыполним, и не может принести с собой ничего, кроме несчастья»103. По словам Кейнса: «Политика порабощения Германии на целое поколение, ухудшения жизни миллионов людей, лишения целой нации счастья, будет гнусной и омерзительной — гнусной и омерзительной, даже если ее осуществление было возможным, даже если мы обогатим себя, даже если мы и не хотели разложения цивилизованной жизни в Европе в целом. Кто-то проповедует ее во имя справедливости. В годы великих событий в истории человечества, развития сложных судеб народов, понятие справедливости не столь простое. А если бы и было — народы не имеют право исходя из религиозных и моральных соображений перекладывать на детей врагов грехи их отцов и правителей»104.

Г. Кесслер: «Страшные времена начинаются для Европы, духота перед грозой, которая, вероятно, окончится еще более страшным взрывом, чем мировая война»105. Маршал Фош: «Это не мир — это лишь передышка на двадцать лет»106. И. Фест: «В этом трактате-договоре слишком уж явно игнорировалась мысль, что высшая цель любого мирного договора есть мир»107. Хауз: через некоторое время Германия отвергнет мирный договор, и тогда, «несомненно, разразится новая война»108.

«Свершилось невероятное, — говорил председатель Национального собрания в Веймаре. — Неприятель предъявляет нам договор, превосходящий самые пессимистические предсказания. Он означает уничтожение германского народа. Непостижимо, чтобы человек, обещавший всему свету справедливый мир, на котором сможет быть основано сообщество государств, мог содействовать составлению проекта, продиктованного ненавистью»109. Людендорф: «Цель, которую теперь преследует Антанта, состоящая не только в том, чтобы на целые десятилетия ослабить противника, но чтобы стереть с лица земли государство и поработить целые народы; такие цели воюющие стороны ставили себе лишь в древности»110.

Английский историк Дж. Фуллер: «Нет никакого сомнения... в том, кто и что вызвали к жизни Гитлера. Это Клемансо, бесконтрольный, но все контролирующий председатель мирной конференции, и его шедевр — Версальский договор»111. Сам Клемансо лишь констатировал общепринятые принципы международных отношений того времени, заявляя, что для него мир означает лишь продолжение войны.

Будущий шеф ЦРУ А. Даллес, участвовавший в работе над Версальским договором, позже писал: «Все, вместе взятое, что мы тогда увидели, способствовало возникновению у немецкого народа чувства горечи, ущербности и обиды, что в конце концов привело Гитлера к власти и войне в Европе»112. Геринг в своих показаниях на Нюрнбергском процессе отмечал, что обещание Гитлера уничтожить Версальский договор являлось большим стимулом для вступления в партию113.

Именно в тот год Гитлер, потрясенный «чудовищной катастрофой»114, постигшей немецкий народ, впервые решает посвятить себя политической борьбе и вступает в «немецкую рабочую партию». Втом же 1919 г. появляется «Манифест об уничтожении процентного рабства» Г. Федера[‡‡‡‡‡], одного из будущих признанных идеологов национал-социализма, оказавшего огромное влияние на Гитлера. «Сразу же после первой лекции Федера, — писал Гитлер, — мозг мой пронзила мысль, что я обрел все необходимые предпосылки для создания новой партии»115. Борьба против интернационального финансового и ссудного капитала стала «важнейшим программным пунктом борьбы всей немецкой нации за ее экономическую независимость и свободу»116.

* [§§§§§] *

Единственной из всех стран только Советская Россия официально выступила против Версальского договора*. По словам В. Ленина: «Война путем Версальского договора навязала такие условия, что передовые народы оказались на положении колониальной зависимости, нищеты, голода, разорения и бесправности, ибо они на многие поколения договором связаны и поставлены в такие условия, в которых ни один цивилизованный народ не жил. Это неслыханный, грабительский мир, который десятки миллионов людей, и в том числе самых цивилизованных, ставит в положение рабов»117. И. Сталин: «Рано или поздно германский народ должен освободиться от версальских цепей... Германцы — великий и храбрый народ. Мы этого никогда не забываем»118.

* * *

По мнению Э. Хауза, основным бедствием, порожденным версальским миром, стало отсутствие договора об урегулировании послевоенных финансовых претензий, именно он «предотвратил бы крах валютных систем континентальной Европы. Он помог бы избежать многолетней затяжки в урегулировании репараций, затяжки, которая имела трагические последствия. В центральноевропейских странах бесполезно принесены были в жертву бесчисленные жизни молодежи и стариков; можно было бы избегнуть отчаянной нищеты среди слоев населения, имеющих твердо ограниченные доходыgt; ставших жертвами обесцененных валют»119.

События развивались стремительно. Хотя сначала ничего не предвещало беды. В период между вторыми кварталами 1920—1921 гг. уровень инфляции в Германии был близок к нулевому, несмотря на 15%-ный дефицит госбюджета. Правительство покрывало большую его часть с помощью выпуска 5%-ных долгосрочных обязательств. Англичане соглашались снизить требования по репарациям в обмен на пропорциональное снижение долгов, но 9 февраля 1921 г. сенат США потребовал от союзников выплаты всех долгов «до последнего пенни». Правительство США отказалось «видеть какую либо связь между германскими репарациями и долгами союзников»120.

И спустя три месяца в мае в Лондоне союзники предъявили Германии ультиматум, потребовав немедленной выплаты 1 млрд. золотых марок, как аванса в счет репараций[******]. Новый министр финансов Германии М. Эрцбергер был сторонником жесткого выполнения репарационных требований. Он призвал затянуть пояса и «выполнить условия договора, какими бы ужасными они ни были»121. По словам А. Уткина, «его налоговая политика была воистину свирепой»122. Не случайно Эрцбергер был убит в том же году. Германская экономика смогла продержаться всего несколько месяцев после его смерти, и у «правительства Германии не осталось других путей к финансированию своих расходов, кроме печатания денег»123. Марка рухнула. Если в середине 1922 г. за доллар давали триста марок, то к концу семь с половиной тысяч.

Правда, французских представителей это не смущало, они только потирали руки. Председатель финансовой комиссии французского парламента Дариак в своем секретном докладе Пуанкаре сообщал: «Если бумажная марка обесценивается со дня на день, то средства производства, принадлежащие Тиссену, Круппу и их соратникам, остаются и сохраняют свою золотую ценность. Это есть именно то, что имеет действительное значение»124. Германия, попав в петлю гиперинфляции, оказалась не способна справиться с репарациями. Попытка Франции надавить на Германию в этом вопросе привела к тому, что Германия саботировала и де факто прекратила их выплату.

По мнению А. Буллока, во всем виноваты были сами немцы: «Корень зла состоял в том, что (германское) правительство в годы войны неосмотрительно пустилось в займы ради финансирования военных действий, что и повлекло за собой чудовищный рост национального долга и избыточность денежных сумм, находящихся на руках у граждан»125. (Как будто военный долг или инфляция в Англии или Франции были меньше. — В.Г.) Французские экономисты утверждали, что гиперинфляция была намеренно вызвана германским правительством для уклонения от репарационных обязательств. Кейнс заявлял, что уже в самом Версальском договоре было умышленно предусмотрено, что «Германия не сможет вынести... возложенное на нее бремя»126.

У Ширер находил причины гиперинфляции в интересах крупного бизнеса: «Правительство, подстегиваемое крупными промышленниками и землевладельцами, которые лишь выигрывали от того, что народные массы терпели финансовый крах, умышленно шло на понижение марки»127. Аналогичного мнения придерживался и Э. Генри, приводивший пример Г. Стиннеса, короля Рура, который больше всех заработал на войне и теперь сознательно провоцировал инфляцию. Он тем самым секвестировал в свою пользу большую часть национального дохода Германии в обмен на кучу бесполезных бумажек128. Экономическое обоснование обогащения на инфляции в те годы давал Дж. Кейнс: «При помощи продолжительной инфляции власти могут незаметным образом конфисковывать значительную часть богатств своих граждан. Таким образом они проводят не просто конфискацию, но конфискацию как произвол, и в то время как одних этот процесс ведет к обнищанию, другие обогащаются... Нет более тонкого и более верного пути разрушения основ общества, чем обесценивание валюты. В этот процесс вовлекаются все скрытые разрушительные экономические силы, и его не распознает и один из миллиона»129.

Но в любом случае, указывал Дж. Кейнс, «спекуляция — это последствие, а не причина роста цен». Причину роста цен Кейнс находил в «безрассудных», «порочных» действиях победителей130. Пример давали французы и бельгийцы, которые в январе 1923 г., ссылаясь на невыполнение угольных и лесных репарационных поставок, оккупировали Рурскую область — индустриальное сердце Германии, в которой проживало 20% населения страны и которая давала 90% угля и 50% металла Германии. К этому времени в счет репараций из Германии уже было вывезено почти все золото, потом уголь, коровы, паровозы и т.д., а западные территории Германии давно были заняты французами в залог выполнения ею условий Версальского договора.

Оккупанты ультимативно потребовали от представителей рабочих и директоров «дани», уже на 20% большей, а за отказ угрожали военным судом, то есть расстрелом. Ответом стало поддержанное Берлином «пассивное сопротивление»: добыча угля и работа предприятий не прекращались, но железнодорожники и рейнские водники парализовали транспортную сеть и прекратили вывоз сырья во Францию. Тогда французы и бельгийцы вызвали своих железнодорожников. Сопротивление нарастало, заводы останавливались. В «конце марта французские войска расстреляли из пулеметов демонстрацию рабочих на территории завода Круппа в Эссене — тринадцать убитых, тридцать раненых. В похоронах приняло участие более полумиллиона человек, а французский военный суд приговорил хозяина фирмы и восемь его служащих, занимавших руководящие посты, к 15 и 20 годам тюрьмы»131.

Оккупанты дополнительно воспользовались услугами... поляков, которые тут же призвали военнообязанных и направили их в Германию для обслуживания рурской промышленности и транспорта. На западе Германии при негласной поддержке Франции была провозглашена Рейнская республика. По словам Кейнса, у французов бытовало мнение, что путем угроз, взяток, обмана и лести им еще удастся создать независимую Рейнскую республику под французским протекторатом132. Идея не удалась. Французский посол в Берлине позже сокрушался: «Мы должны (были) захватить немецкую территорию вплоть до Рейна. Вильсон помешал нам сделать это»133. В итоге Рейнская республика переродилась в Рейнскую демилитаризованную зону, оккупированную войсками союзников, причем содержание оккупантов возлагалось на рахитичный германский бюджет134.

«Рурский кризис» привел резкому падению производства и гиперинфляции. К марту 1923 г. доллар стоил уже 21 тысячу марок, к 1 июля 160 тыс., к 1 августа — 1 млн., к сентябрю 110 млн., к декабрю — более 4 млрд.![††††††] Меры, предпринимаемые немецким правительством по обузданию инфляции не поспевали за нею. Так, несмотря на то что налог на заработную плату взимался за 2 недели, а налог на продажу помесячно, инфляция все равно их съедала. К ноябрю 1923 г., налоговые сборы покрывали только 1% государственных расходов. Цены на государственные услуги, такие, как почта и железнодорожные перевозки, пересматривались с большим опозданием, что вело к дополнительному росту расходов госбюджета.

Германское правительство пыталось спасти только крупный бизнес. Рейхсбанк принимал векселя от частных предприятий с дисконтом 5% годовых вплоть до середины 1922 г., когда инфляция достигла 100% в месяц. Затем дисконт неоднократно поднимался, но все равно он был значительно ниже уровня инфляции. Так, к сентябрю 1923 г. дисконт составлял 90% годовых, а инфляция была в 10 раз выше. Политика Рейхсбанка привела к тому, что банковский кредит для предприятий был практически бесплатным, а номинальная денежная масса раздувалась еще больше135. Крупный немецкий бизнес неплохо зарабатывал на «инфляционной спекуляции» — коротких кредитах, которые он брал в центральном банке под расширение и модификацию производства, а затем возвращал его обесцененными деньгами. Этими же деньгами платили по своим закладным крупные сельхозпроизводители. Вся тяжесть инфляционного налога обрушилась на средний класс с фиксированными доходами, который вел его к обнищанию. По мнению К. Квигли, в то время: «средние классы были в значительной степени уничтожены»136. Один из богатейших людей мира Дж. П. Варбург позже заявлял: «Крайне сомнительно, чтобы Гитлер когда-либо пришел к власти в Германии, если бы перед этим обесценивание немецких денег не уничтожило средний класс»137.

Инфляция привела к резкому снижению заработной платы. Если до войны лучше германского рабочего оплачивался только американский, то в апреле 1922 г., как подсчитал английский статистик Дж. Гилтон: чтобы купить один и тот же набор продуктов, американскому каменщику нужно было работать один час, английскому — три, французскому — пять, бельгийскому — шесть, а немецкому — семь часов с четвертью. По отношению к 1913 г. реальная заработная плата в апреле 1922 г. составляла — 72%, в октябре — 55%, в июне 1923-го — 48%138. Немцев спасал только дешевый хлеб (который до 23.06.1923 добывался по разверстке) и высокая урожайность хорошо поставленного сельского хозяйства[‡‡‡‡‡‡]. Но Германия все же голодала139. «Этот безумный год, — пишет С. Хаффшер, — сегодня уже почти забыт, но это был самый тяжелый год из всех тяжелых лет, выпавших на долю Германии в первой половине столетия»140.

Обвальный экономический кризис привел к политическому хаосу в Германии. 8 ноября 1923 г. в Мюнхене произошел «пивной путч» — первое серьезное выступление национал-социалистов. Рядом с Гитлером шел Людендорф[§§§§§§], с его губ срывались слова проклятий в адрес тех, кто, по его мнению, привел Германию к подписанию Версальского мира: «Контрибуции, возложенные на нас, непосильны. Вина, которая ложится на революцию, не ограничивается этим миром. Она наложила на германский народ тяжелое ярмо и сделала жизнь под этим рабским игом совершенно невыносимой. Народу грозит полное истребление... Родина настолько обессилена миром, что не может сохранить существующее население»141. Одновременно в Саксонии и Тюрингии произошли коммунистические восстания. В Гамбурге — уличные столкновения рабочих с войсками и полицией. Финансовая система страны была фактически уничтожена[*******].

В сентябре 1923 г. в памфлете «Диктатура или парламент» Папен утверждал, что Германия находится на грани полного крушения и что спасение не придет от механического применения парламентских методов или бесплодного столкновения застывших партийных доктрин142. Папен призывал командующего сухопутными войсками ген. Секта «возглавить новое правительство в качестве единственного человека, способного исправить положение». Но Сект, после того, как Эберт вручил ему неограниченные административные полномочия, противился как установлению военной диктатуры, так и предложению стать канцлером143. Ситуация явно выходила из-под контроля Франции, и последняя с ее силовыми методами была отставлена в сторону.

Место ростовщика заняли США, приход которых подавался как благотворительность, а воспринимался как манна небесная[†††††††]. Поначалу все действительно выглядело не так уж и плохо. Американцы уже не использовали силовых методов по вышибанию долгов, наоборот, они давали кредиты. В. Вильсон обосновывал этот шаг тем, что «если не будет восстановлена германская промышленность, Германия, совершенно ясно, не сможет платить». Первые англо-американские кредиты Германия получила в ноябре 1923 г., а в декабре был подписан американо-германский торговый договор. В качестве обеспечения кредитов все железные дороги Германии были объединены в единую компанию под руководством американского управляющего. Вся прибыль от эксплуатации железных дорог шла на покрытие американских кредитов.

С 1923 по 1929 г. Германия получила 4 млрд. долларов внешних займов, из которых больше половины (2,5 млрд.) были американскими. Именно кредиты, полученные по американскому плану, вырвали Германию из военной разрухи и нищеты, обеспечив ее послевоенное развитие. При этом американские фирмы стали владельцами и совладельцами многих немецких компаний: «Опель», электро- и радиофирм «Лоренц», «Микст-Генест», угольного концерна «Стинненс», нефтяных и химических концернов «Дойче-Американише петролеум» и «ИГ Фарбениндустри», объединенного «Стального треста» и т.д.144.

Массированные вливания в германскую экономику начались с принятием плана американского финансиста Ч. Дау- эса (08.1924). За свой план Дауэс стал вице-президентом США и получил Нобелевскую премию мира. Однако уже многие современники давали ему иные оценки. К. Гельферих в последний год жизни (1924 г.) назвал план Дауэса шагом на пути «вечного порабощения» Германии. Людендорф при голосовании «дауэсовских» законов в рейхстаге кричал: «Позор для Германии! Десять лет назад я выиграл битву при Тан- ненберге (разгром армии Самсонова). Теперь они устроили нам еврейский Танненберг!»145 Суть плана Дауэса была отчетливо понятна и самим американским кредиторам. Подобные планы рассматривались еще в мае 1919 г., тогда В. Вильсон заявил: «Наши экономические специалисты и финансовые эксперты... убеждены, что представленный план снабжения Германии работающим капиталом лишен здоровой основы. Как можно снабжать Германию капиталом, лишая ее собственного капитала полностью?»146

В основе «плана Дауэса» лежало предоставление США Германии кредитов для восстановления промышленности, доходы от которой должны были пойти на уплату репараций Англии и Франции; получив их, Англия и Франция должны были возвратить США свои военные долги. Общая сумма репараций опять не была определена. Было только установлено, для первых двух лет сумма репараций в 1 млрд. золотых марок, с последующим постепенным повышением до 2,5 млрд. марок в 1929 г., с 1930 г. должен был применяться «индекс уровня экономики», в случае его увеличения репарации увеличивались, в случае снижения оставались на прежнем уровне. Указанные платежи составляли 3—4% национального дохода. В качестве гарантии выплаты репараций устанавливался международный контроль над железными дорогами и банком Германии. Проблема была в том, как перевести репарационные суммы, заработанные в Германии, в валютные активы. Союзники отнюдь не были заинтересованы в расширении рынков сбыта Германии. «Комитет по экономическому восстановлению», созданный в марте 1923 г., под председательством американского банкира Ф. Дж. Кента, в лице своего сотрудника Д. Штампа отмечал: «Если поток товаров из Германии пойдет по старым каналам, предназначавшимся для совершенно других отношений, он переполнит и разрушит их. Поэтому для отвода немецких товаров должны быть созданы новые каналы»147, а их-то как раз и не было.

Предусмотренные «планом Дауэса» вливания, достигшие пика в 1927 г., привели к быстрому росту заказов в машиностроении, выпуску промышленной продукции и соответственно фондового индекса. Но в том же году германский рынок оказался перенасыщен с одной стороны деньгами, с другой — промышленной продукцией. Внутренний рынок просто не успевал их переваривать, а экспортные каналы были закрыты.

Заказы германской машиностроительной промышленности и индекс Берлинского фондового рынка, 1928 г. — 100%ш

Это привело к резкому падению процентных ставок (в 1928 процентная ставка в Германии упала до нуля). И это несмотря на то, что большая часть иностранных кредитов уже шла на построение «кредитной пирамиды» — Германия полученными кредитами выплачивала свои обязательства по репарациям.

Эти тенденции дали основания главе Федеральной Резервной системы США Б. Стронгу на международной встрече представителей центральных банков на Лонг Айлэнде в 1927 г. предсказать, что в течение двух лет произойдет наихудшая депрессия в истории. Вопросом, по его мнению, являлось только, где это случится — в Германии или США149. Финансовые пирамиды в отличие от египетских весьма недолговечны и в данном случае для кредиторов это было очевидно. Следом за J.P. Morgan в конце 1927 г. американские банки снизили кредитный рейтинг Германии.

«Кредитная финансовая пирамида» облегчала налоговую нагрузку и удешевляла кредит для германских предприятий, немецкие банки переводили краткосрочные иностранные кредиты в долгосрочные внутренние. Все это позволило снизить цены на их продукцию и сделало ее более конкурентоспособной на мировом рынке, что стимулировало рост экспорта. Германский экспорт стал теснить американский и британский, последствия легко прогнозировались.

С другой стороны, возможности «финансовой пирамиды» подходили к концу. Так, по «плану Дауэса» Германии должна была получить 30 млрд. золотых марок (им дали даже собственное название «Американские репарации Германии»), получила она с 1924 по 1929 г. 13,7 млрд. рейхсмарок (RM), проценты по ним выросли за указанный период с 225 до- 1055 млн. RM. Выплаты в счет репараций за этот период составили 8 млрд. марок. В итоге к 1929 г. Германия должна была ежегодно выплачивать 2,5 млрд. RM в счет репараций и 1 млрд. RM по кредитным долгам. Могла же она закрыть только 1,4 млрд. RM151.

Перспективы неизбежного кризиса президент Рейхсбанка Шахт видел еще в 1926 г. Тогда он попытался установить контроль за частными заимствованиями за рубежом, но безуспешно. Когда он пытался наладить финансовую дисциплину, правительство наоборот вводило налоговые привилегии для иностранных кредитов. Огромная долговая нагрузка привела к тому, что доля накоплений в Германии была ничтожна, а финансовые резервы практически отсутствовали. Платить было нечем.

Бегство капиталов началось в 1927 г, а в 1928 г. оно приняло обвальный характер. Пирамида Дауэса рухнула, почти похоронив под собой германскую экономику.

Импорт капитала в Германию, 1924—1935, млрд. рейхсмарок152

На «помощь» Германии пришел очередной американский банкир Оуэн Юнг (глава «Дженерал электрик», не считая постов в Федеральном резервном банке и в «Дженерал моторе» Моргана). «План Юнга» (1929) устанавливал репарационные платежи в размере до 2 млрд. RM для первых 37 лет и 1607—1711 млн. RM для последующих 22 лет. (т.е.

Германия должна была платить репарации почти 60 лет, до 1988 г.). Общая сумма выплат по репарациям и кредитным долгам превышала ВВП Германии. Но главным в этом плане было значительное ужесточение взимания платежей, вне закона о защите трансфертов. (В отличие от «плана Дауэса», где уплата должна была проводиться таким образом, чтобы немецкая валюта не подвергалась угрозе.) Для реализации своего плана Юнг основал Банк международных расчетов в Базеле, который стал проводником интересов крупного американского бизнеса в Европе.

По оценке И. Феста, «спустя 11 лет после окончания войны этот план, казалось, издевался над идеей «семьи наций»153. Про мнению А. Ритчла именно план Юнга обрушил германскую экономику в Великую Депрессию, даже раньше, чем она приобрела мировое значение. Этот план подрывал те слабые перспективы на оздоровление экономики, которые еще оставались в Германии. Протестуя против этого плана, глава Рейхсбанка Шахт ушел в отставку, он предсказывал, что этот план приведет Германию к глубочайшему экономическому кризису и политическому хаосу. В отставку ушел министр финансов, а германское правительство было заменено чрезвычайным кабинетом под президентским правлением. Немедленным последствием только объявления плана Юнга в марте 1929 г., еще до его ратификации, стал отказ внутренних и внешних кредиторов Рейхсбанку в новых кредитах, что сразу же повлекло за собой финансовый кризис.

А.              Ритчл назвал «план Дауэса» «неудачным», а «план Юнга», по его словам, «привел к экономическому кризису... и что более важно, придал силу немецкому фашизму»154. Даже А. Буллок вынужден признать: «Разносторонние усилия Гитлера и нацистов заполучить поддержку, предпринятые ими между 1924 и 1928 гг., являют собой неприглядную и бессмысленную картину. Совершенно очевидно, что до тех пор, пока обстоятельства не переменились в пользу нацистов и большие массы людей не прониклись их идеями, даже такие талантливые пропагандисты, как Гитлер и Геббельс, не могли ничего поделать и заставить к себе прислушаться»155.

После «черной пятницы» 1929 г. (краха на Нью-йоркской фондовой бирже) Рейсхбанк был вынужден возвратить часть своего золотого резерва, взятого в кредит в США156. (Золото было взято для обеспечения рейсхмарки, введенной в 1924 г.) Поскольку после этого находившаяся в обороте денежная масса не могла более обеспечиваться золотом в необходимом размере, тогда еще президент Рехсбанка Шахт начал постепенно сокращать объем находящихся в обороте денег. Последовавший их дефицит привел к повышению процентных ставок, за чем последовало уменьшение капиталовложений, банкротство фирм, рост безработицы. Немцы отчаянно искали деньги у западных банков, в Лондоне, Па-

              U

риже, Базеле, Нью-Йорке. Как замечает X. Джеймс, автор труда о германском кризисе, «единственный выдвигаемый (немцами) аргумент был политическим и к тому времени уже довольно избитым: без американской помощи правительство Брюнинга падет и тогда на Германию опустится либо большевистский, либо нацистский террор»157. «Банковская катастрофа привела к тому, что экономический кризис стал казаться всеобщим кризисом системы капитализма. Уже горевшее пламя народного антикапитализма превратилось в мощный адский пожар»158.

Экономический кризис привел к политическому, и начиная с 1930 г. Германия почти все время управлялась посредством президентских декретов, на основании ст. 48 Веймарской конституции. Число декретов по мере обострения кризиса увеличивалось, а число принятых рейхстагом законов уменьшалась. Неизбежным результатом таких методов управления стало все большее ограничение и выхолащивание парламентского режима.

1930              1931              1932

К 1931 г. внешняя задолженность Германии составила 23 млрд. марок, из которых 12 млрд. относились к краткосрочным обязательствам. В условиях мирового экономического кризиса они буквально уничтожили немецкую промышленность. Взять с Германии уже было нечего, и в середине 1931 г. Гувер провозгласил мораторий на выплату репараций, не касающийся кредитных долгов. Тем более, что американские банки уже получили свою прибыль — только на размещении облигаций по планам Дауэса и Юнга почти 13 млрд. долларов. Облигации были выпущены американскими банками, предоставившими Германии займы, и раскуплены рядовыми американцами, которые и потеряли эти миллиарды марок. Ф. Рузвельт позже говорил: «Я знаю, конечно, что

Статистика безработицы и голосов, отданных политическим партиям в Веймарской республике, млн.*

наши банкиры получили непомерные прибыли, когда в 1926 году ссудили огромные суммы германским компаниям и муниципалитетам. Им удалось перепродать облигации германского займа тысячам американцев...»160

Летом 1932 г., когда экономический кризис достиг наивысшей точки, общий объем промышленной продукции Германии составил всего 59% от уровня докризисного 1929 г. В наиболее монополизированных отраслях тяжелой промышленности сокращение производства было гораздо 6о- лее сильным. Так, выплавка чугуна и стали сократилась за эти три года втрое, а продукция судостроения — вчетверо. Безработица выросла в несколько раз. Участившиеся крахи банков и акционерных компаний вели к разорению сотен тысяч крестьян, мелких торговцев и ремесленников, распродаже их собственности за неуплату долгов, превращению их в нищих. Люмпенизация широких масс населения приобрела в условиях кризиса невиданные размеры. Понимание беспросветности и бесперспективности жизни, царивших в среде нового поколения немцев, после Первой мировой войны, можно получить из романа Э. Ремарка «Черный обелиск».

Немецкое правительство не могло справиться с хаосом, вызванным экономическим и политическим кризисом, что неизбежно отдавало голоса избирателей радикальным партиям, обещавшим стабильность и решение ключевых экономических проблем.

Свобода торговли

Третий пункт вильсоновской программы провозглашал «Устранение, по мере возможности, всех экономических барьеров и установление равенства условий для торговли между всеми государствами... членам(и) Лиги Наций. Оно означает уничтожение всех особых торговых договоров, причем каждое государство должно относиться к торговле всякого другого государства, входящего в Лигу, на одинаковых основаниях, а статья о наибольшем благоприятствовании автоматически применяется ко всем членам Лиги Наций. Таким образом государство сможет на законном основании... сохранить любые ограничения, которые оно пожелает, по отношению к государству, не входящему в Лигу. Но оно не сможет создавать разные условия для своих партнеров по Лиге. Эта статья, естественно, предполагает честную и добросовестную договоренность по вопросу о распределении сырья»161.

Доля США в мировом промышленном производстве в то время более чем в два раза превышала, долю всех остальных участников Лиги, вместе взятых. Принцип «свободы торговли», при подавляющем экономическом и промышленном превосходстве США, открывал рынки стран членов Лиги для сбыта американской продукции. Англия и Франция более чем отчетливо понимали это. По словам главы американского совета по мореплаванию Э. Херли, европейцы «бояться не Лиги Наций... не свободы морей, а нашей морской мощи, нашей торговой и финансовой мощи»162.

Но, с другой стороны, у европейцев был еще более близкий и грозный соперник — Германия. Во Франции экономическая мощь даже поверженной Германии вызывала суеверный ужас. Клемансо утверждал: «Источники германской мощи остались в основе своей нетронутыми»163, в то время как наиболее промышленно развитые районы Франции, побывавшие под многолетней немецкой оккупацией, были разрушены. Газета «Тан» писала: «Мы должны быть готовы к тому, что так или иначе нам придется встретиться с неведомой Германией. Возможно, Германия потеряла свою армию, но она сохранит свою мощь»164. Французы требовали введения ограничений на работу германской промышленности и запрета выпуска главных видов продукции.

Ллойд Джордж, в свою очередь, уже включил в свою предвыборную программу пункт о необходимости «имперских преференций» для «защиты ключевых отраслей национальной промышленности». Австралийский премьер У Хьюз требовал «обрубить щупальца германскому торговому осьминогу»165. Гииманс, представитель Бельгии, заявлял: «Нам нужен будет барьер, чтобы не допускать германские товары. Германия легко может наводнить наши рынки»166.

Американский принцип «свободы торговли» в данном случае как раз и выполнял функцию барьера. Он закрывал для Германии, не допущенной в Лигу, рынки сбыта стран основных конкурентов. Мало того, Версальский договор предусматривал, что «в отношении импортных и экспортных тарифов, регулирования и запретов Германия должна на пять лет предоставить наиболее благоприятные условия для союзников и ассоциированных членов»167.

Но и это было только началом. По условиям Версальсо- кого договора, германский торговый флот, репатриированный и ограниченный союзниками, не мог быть восстановлен в течение многих лет, как следствие Германия могла осуществлять свою морскую торговлю только посредством торговых судов союзников, т.е. с их согласия и на их условиях168. Другой пункт договора требовал, чтобы германская нация предоставила все свои права и интересы в России, Китае, Турции, Австрии, Венгрии и Болгарии в распоряжение победителей. Влияние Германии в этих странах уничтожалась, а капитал конфисковывался. Следующий пункт требовал от Германии отказа от всех прав и привилегий, которые она могла приобрести в Китае, Сиаме, Либерии, Морокко, Египте. Другой пункт провозглашал, отказ Германии от участия в любых финансовых и экономических организациях международного характера169.

Но даже эти требования были сравнительно ничтожны, поскольку истинная сила Германии крылась в другом — по словам Дж. Кейнса, «германская империя была в большей степени построена углем и железом, чем «железом и кровью»170. Именно на металлургической промышленности строилась вся база германской химической, стальной, электротехнической индустрии. По Версальскому договору Германия теряла Рур, Саар, Верхнюю Силезию, обеспечивавших треть всего довоенного германского производства угля. Кроме этого, в течение 3—5 лет после заключения договора Германия должна была поставлять еще почти 25% довоенной добычи угля в виде репараций и компенсаций Франции, Италии, Бельгии и Люксембургу. В результате германская промышленность оказалась фактически обескровлена171.

С разгромом германской промышленности «щупальца германского торгового осьминога» были «обрублены» и согласование пункта о «свободе торговли» вильсоновской программы с европейцами не встретило особых затруднений.

Оставалось решить: откуда же в таком случае Германия возьмет средства для выплаты репараций и собственного выживания? Кейнс в этой связи в последнем пункте своей книги заявлял: «Русский вопрос жизненно важен»172. По его мнению, только германская промышленность, организаторский и деловой талант могут поднять экономику России из руин и в итоге обеспечить Европу зерном и сырьем: «Я не вижу других возможных мер восстановить потерю продуктивности... за исключением содействия германским предприятиям и организациям»; «в наших интересах ускорить день, когда германские агенты и организаторы... придут в Россию движимые только экономическими мотивами»173.

Кейнс констатировал: «Мировой рынок един. Если мы не позволим Германии обмениваться продуктами с Россией и кормить себя, она неизбежно будет конкурировать с нами... чем более успешно мы будем препятствовать экономическим отношениям между Россией и Германией, тем большим будет уровень депрессии нашего собственного экономического стандарта и рост серьезности наших собственных внутренних проблем»174.

Однако заключение между изгоями мирового сообщества Россией и Германией три года спустя договора о сотрудничестве, по словам С. Хаффнера, «потрясло... Европу, словно удар молнии». В Лондоне и Париже царил не страх — ужас. Рапалльский договор «нарушал европейское равновесие, поскольку Германия и Советская Россия по совокупной мощи превосходили западные державы»175. В ответ Лондон и Париж с одной стороны пошли на некоторое смягчение условий Версальского договора, а с другой Локарнским договором дали понять Германии, что Россия является не равноправным партером, а объектом германской экономической (колониальной) экспансии на Восток, в концентрированном виде воспроизводя ситуацию, предшествующую и приведшую к Первой мировой войне.

Гитлер совершено четко определял причины Первой мировой: «В Германии перед войной самым широким образом была распространена вера в то, что именно через торговую и колониальную политику удастся открыть Германии путь во все страны мира или даже просто завоевать весь мир...» Но теория «мирного экономического проникновения» (экономической экспансии) потерпела поражение, мир уже был поделен между Великими демократиями. Для Германии оставался только один выход — «приобрести новые земли на востоке Европы; люди знали, что этого нельзя сделать без борьбы»1 6.

Еще до прихода к власти Гитлер не скрывал своих целей: «Восток будет для Западной Европы рынком сбыта и источником сырья»177. Новая война? А что же защитники демократии и мира? Ответ прозвучит в словах Коллье, который в год начала Второй мировой, говоря о политике кабинета Чемберлена, заметит: «Трудно избавиться от ощущенияу что настоящий мотив поведения кабинета... указать Германии путь экспансии на восток, за счет России...»178 А французская «Matin» на первой полосе будет открыто призывать: «Направьте германскую экспансию на восток... и мы на западе сможем отдохнуть спокойно»179.

Ограничение вооружений

Ограничение и сокращение вооружений было предусмотрено «четвертым пунктом» Вильсона: «соответствующие гарантии, данные и принятые, что вооружение народов будет уменьшено до низшей меры, совместимой с национальной безопасностью». Однако в мирных переговорах этот пункт вылился только во вступительные слова, предпосланные к принудительному разоружению побежденных, «чтобы сделать возможным начало ограничения вооружения всех народов...». Сокращению вооружений был посвящен параграф 8 соглашения о Лиге Наций. Он предусматривал совместное «сохранение мира... общими действиями международных обязательств...». Однако на практике никто не захотел брать на себя никаких обязательств. В итоге, как отмечал

Н. Головин, «параграф 8 устава Лиги Наций превратился для держав, подписавших Версальский мирный договор, в «международное» обязательство вести переписку на тему «об ограничении вооружений до низшей меры»180.

У Черчилль так описывал данный механизм работы в кризисной ситуации: «Лига Наций? Вот как она поступит. Между двумя странами возникают серьезные противоречия, которые грозят привести к войне. Совет Лиги Наций экстренно собирается и после продолжительных дебатов решает послать обеим сторонам увещевательную телеграмму, приглашая их принять меры к устранению всякой опасности вооруженного столкновения. Обе стороны продолжают угрожать друг другу. Война неизбежна. Совет вновь экстренно собирается и после продолжительного совещания решает... послать правительствам обеих стран новую телеграмму, в которой, ссылаясь на первую, предлагает немедленно разоружиться. Страны не обращают на это внимания. Начинаются военные действия. Война свирепствует. Совет Лиги Наций вновь экстренно собирается и после долгих прений решает послать правительствам этих стран третью телеграмму: «Ссылаясь на первую и вторую телеграммы, уведомляем Вас, что если Вы не прекратите немедленно войну, я заявляю Вам, что... не пошлю Вам больше ни одной телеграммы»181.

В конце 1921 г. на Вашингтонской конференции Франция заявит, что сможет пойти на сокращение вооружений, только если США заключат с ней военный союз на случай нападения Германии. «Представители Америки ограничились общими словами, но от ответа, по существу, уклонились. Этим самым, — по мнению Н. Головина, — они в самом начале Конференции похоронили своими же руками вопрос об ограничении сухопутных вооружений»182.

«Для немцев же, — по мнению немецкого писателя Э. Канетти, — «Версаль» означал не столько поражение... сколько запрет армии, запрет на священнодействие, без которого они едва представляли себе жизнь. Запретить армию было все равно, что запретить религию»183. Однако в Германии запрет армии вначале воспринимался как временное ограничение суверенитета. Но после франко-бельгийской оккупации Рура в 1922 г. запрет армии стал ощущаться немцами как прямая угроза их существованию.

На руинах империй

В день заключения мира мы так перекроим карту Европы, что опасность войны будет устранена.

В. Маклаковш

Более тысячи лет дух великих мировых религий боролся за распространение идеи всеобщего братства, но племенная, религиозная и расовая вражда «довольно успешно» препятствуют распространению тех благородных побуждений, которые сделали бы каждого из нас другом всего человечества.

Г. Уэллс185

Наконец, отмечал У. Черчилль «множество препятствий и пошлостей убрано с дороги, и мы можем подойти к центральным проблемам, к расовым и территориальным вопросам, к вопросу о европейском равновесии и создании мирового правительства. От того или иного разрешения этих вопросов зависит будущее, и нет на Земле ни одной хижины... обитатели которой не могли бы в один прекрасный день испытать на себе все последствия данного разрешения их, и притом в очень неприятной для них форме»186.

В Европе слова У. Черчилля относились к пункту вильсоновской программы провозглашавшей право наций на самоопределение. В соответствии с этим принципом границы новых государств «должны определяться сообразно нуждам всех заинтересованных народов», что «успокоит малые нации, которые сейчас находятся в состоянии крайнего возбуждения»187.

В.              Вильсон настаивал, основой мира «должно быть право каждой отдельной нации самой решать свою судьбу без вмешательства сильного внешнего врага»188.

Настораживало уже то, что перспективы практической реализации этого принципа с самого начала вызывали сомнения даже среди ближайших сотрудников Вильсона. Так, Р. Лансинг писал в дневнике: «Когда президент говорит о самоопределении, что, собственно, он имеет в виду? Имеет ли он в виду расу, определенную территорию, сложившееся сообщество? Это смешение всего... Это породит надежды, которые никогда не смогут реализоваться». «Эта фраза начинена динамитом. Она возбуждает надежды, которые никогда не будут реализованы. Я боюсь, что эта фраза будет стоить многих тысяч жизней»189.

Между тем, перед раздираемыми противоречиями вершителями судеб европейских народов лежали осколки трех Великих империй, Российской, Австро-Венгерской и Германской и с ними необходимо было что-то делать.

На первый взгляд самым простым было решение российского вопроса. Официальный американский комментарий к «14 пунктам» гласил: Брест-Литовский договор должен быть отменен как «явно мошеннический»190. Он требовал эвакуации немецких войск со «всей русской территории и такое урегулирование всех затрагивающих Россию вопросов, которое обеспечит самое полное и свободное сотрудничество других наций мира в предоставлении ей беспрепятственной и ничем не стесненной возможности принять независимое решение относительно ее собственного политического развития и ее национальной политики и гарантирует ей радушный прием в сообщество свободных наций при том образе правления, который она сама для себя изберет; но не только прием, а и всяческую поддержку во всем, в чем она нуждается и чего она сама себе желает. Отношение к России в грядущие месяцы со стороны сес- тер-наций послужит лучшей проверкой их доброй воли и понимания ими ее нужд, которые отличаются от собственных *

интересов этих наций, — проверкой их разумной и бескорыстной симпатии»191.

Однако тут же Хауз потребовал признать «де-факто правительства, представляющие финнов, эстонцев, литовцев и украинцев...», т.е. тем самым фактически ратифицировать тот самый «мошеннический» Брест-Литовский договор, в результате которого эти страны появились на свет. Хауз объяснял свое решение двумя обстоятельствами: территориальными противоречиями между вновь возникшими странами и угрозой распространения большевистской революции192. Одновременно Хауз указывал, что «необходимо всемерно поощрять федеративные отношения между этими новыми государствами... Необходимо также предусмотреть для Великороссии возможность федеративного объединения с этими государствами»193. Таким образом, Хауз пытался угодить всем сторонам одновременно[‡‡‡‡‡‡‡]?

Большевики не имели ничего против образования свободной Польши и Финляндии и сами в определенной мере стимулировали этот процесс. Что же касается прибалтийских стран и особенно Украины, вопрос становился принципиальным. Эти территории являлись жизненно важными для России, они обеспечивали выход к морям, через них осуществлялся прямой контакт с Европой. А Украина являлась еще и основным поставщиком товарного хлеба в России. Людендорф отмечал, что в большевиках «чувствовался и национализм, так как они считали отделение Курляндии, Литвы и Польши, несмотря на все права на самоопределение, враждебным мероприятием против России»194.

При создании прибалтийских государств немецкими оккупационными войсками, мнения местного населения никто особо не спрашивал. Кюльман отказался проводить среди прибалтов референдум. Под давлением большевиков, чтобы обеспечить легитимность своих ставленников, немцы были вынуждены провести «свободные выборы». Правда, для победы на них германских протеже немцам пришлось устроить массовый, кровавый террор против инакомыслящих. Командующий немецкими войсками генерал Людендорф позже, очевидно базируясь на собственном опыте в Прибалтике, писал, что принцип права наций на самоопределение «подкупал своей простотой, но решить эту проблему без насилия невозможно...»195. Методы и цели «подлинного выражения народного мнения» российских окраин в июне 1918 г. обосновал глава отдела торговли германского МИДа на Украине: «Репрессировать все прорусское, уничтожить федералистские тенденции»196. За шесть дней до подписания перемирия в Компьене Министерство иностранных дел Германии выпустило меморандум: «Программа нашей восточной политики» в котором указывалось: «Наша восточная политика должна быть направлена на децентрализацию России с помощью манипуляции национальным принципом»197. Речь в первую очередь шла об Украине и Прибалтике.

После эвакуации немецких войск со стороны прибалтийских буржуазных националистов, при молчаливом согласии стран Антанты, террор приобрел еще больший размах. В декабре 1918 г. в гавани Мемеля, Либавы, Риги и Ревеля вошли английские крейсера. Англичане привезли с собой финских добровольцев и заручились поддержкой германского военного комиссара, для борьбы против русской армии. Англичане платили, а немцы поставляли ландскнехтов198. В то же время член американской военной миссии в Прибалтике Г. Смит докладывал в Госдеп: «правительство Латвии исключительно слабо и не имеет полномочий от латышского народа. Оно было бы немедленно сброшено в случае народных выборов. Это самозваное правительство»199.

На помощь правым националистам поспешила Антанта, начав интервенцию против Советской России. В итоге, по словам У Черчилля, «интервенция дала... практический результат... Финляндия, Эстония, Латвия, Литва и, главным образом, Польша могли в течение 1919 г. организовываться в цивилизованные государства и создать сильные патриотически настроенные армии[§§§§§§§]. К концу 1920 г. «санитарный кордон» из живых национальных организаций, сильных и здоровых, который охраняет Европу от большевистской заразы...»200.

Однако речь шла не столько о большевиках, сколько о реализации вековой британской мечты — изоляции России от европейских морей и вообще от Европы. Это был принципиальный вопрос большой политики британской империи: Пальмерстон еще в середине XIX в. сколачивал европейскую коалицию против России: «Мой идеал результатов войны,— писал премьер-министр Англии Пальмерстон,— заключается в следующем. Аланды и Финляндия возвращены Швеции; ряд германских провинций России на Балтийском море передан Пруссии; независимая Польша вновь становится барьером между Германией и Россией; Молдавия, Валахия и устье Дуная переданы Австрии... Крым и Грузия присоединены к Турции, Черкесия — либо независима, либо находится под суверенитетом Турции»201.

В начале XX в. меморандум английского министерства иностранных дел указывал, что создание малых пограничных государств «оказалось бы эффективным барьером против русского преобладания в Европе»202. Ллойд Джордж ссылаясь на мнение лорда Биконсфильда (Дизраэли), в свою очередь, заявлял: «Традиции и жизненные интересы Англии требуют разрушения Российской империи»203.

Естественно, что У Черчилль не собирался отдавать Прибалтику не только большевикам, но никакой другой российской власти, ни монархической, ни демократической. Англия и Франция вынудили признать государственную независимость Прибалтики даже собственные «белогвардейские» правительства России. Э. Айронсайд заявлял главе русского Северного правительства Миллеру: «Союзники никогда не согласятся на включение этих народов в состав любой будущей Российской империи»204. Ллойд Джордж в мае 1919 г. утверждал: «необходимо заставить все белые партии признать границы, установленные Лигой Наций, и оказывать помощь только в обмен на согласие признать независимость Прибалтики»205.

Об искусственном характере возникновения и антирос- сийской направленности вновь созданных государств и прежде всего прибалтийских стран говорит то, что страны Антанты и США дали им прозвище «лимитрофов»[********]. А Н. Уст- рялов назвал прибалтийские страны «колючей проволкой» г. Клемансо206. Даже само создание этих государств являлось актом агрессии против России, о чем говорит, например, выступление маршала Фоша на конференции: «Необходимо создать... базу на восточной стороне, состоящую из цепи независимых государств — финнов, эстонцев, поляков, чехов греков. Создание такой базы позволит союзникам навязать свои требования большевикам»207. Фош знал, о чем говорил, об этом свидетельствует хотя бы мнение известного экономиста Л. Кафенгауза: «Балтийское окно в Европу закрывается перед нами отныне наглухо...»208. Через Прибалтику до 1914 г. шла почти треть экспорта российской империи и две трети импорта.

Решению украинского вопроса должна была способствовать поддержанная Антантой агрессия Польши против России. И это несмотря на то, что Польша уже получила Восточную Галицию, которая согласно официальным американским комментариям к «14 пунктам», была «в значительной мере украинская (или русинская) и по праву к Польше не относится. Кроме того, имеется несколько сот тысяч украинцев вдоль северной и северо-восточной границ Венгрии и в некоторых частях Буковины (которая принадлежала Австрии)»209.

В комментариях прямо указывалась, что «на востоке Польша не должна получать никаких земель, где преобладают литовцы или украинцы»210.

Тем не менее польская интервенция против России, стоившая многих сотен тысяч жизней, при массированной государственной поддержке Франции, США и лично У. Черчилля началась. В «войне с Советской Россией ее (Польши) войска едва избежали поражения, — отмечает Д. Киган. — Их случайный и неожиданный успех хотя и был явным национальным триумфом, но перегрузил молодую страну множеством представителей национальных меньшинств, в основном украинцев, что уменьшило пропорцию польского населения до 60% от общей численности»211. При этом польский представитель Дмовский выступал категорически против предоставления автономии украинцам, литовцам, белорусам[††††††††]. Он утверждал: «Украинское государство представляет собой лишь организованную анархию... Ни Литву, ни Украину нельзя считать нацией»212.

Между тем даже при подписании Брест-Литовского мира наиболее проницательные среди немцев считали, что в интересах Германии заключить честный мир — в противном случае «Россия будет вынуждена провести новую мобилизацию, и в течение тридцати лет здесь разразится новая война»213. По мнению генерала М. Гофмана, командующего германскими войсками на Восточном фронте, «идея отторжения от России всего Прибалтийского края неправильна. Великодержавная Россия, а таково Русское государство останется и в будущем, никогда не примирится с отнятием у нее Риги и Ревеля — этих ключей к ее столице Петербургу»214.

Относительно судьбы европейского наследства германской империи Ллойд Джордж в своем меморандуме участникам конференции указывал: «Если в конце концов Германия почувствует, что с ней несправедливо обошлись при заключении мирного договора 1919 года, она найдет средства, чтобы добиться у своих победителей возмещения... Поддержание мира будет... зависеть от устранения всех причин для раздражения, которое постоянно поднимает дух патриотизма; оно будет зависеть от справедливости, от сознания того, что люди действуют честно в своем стремлении компенсировать потери... Несправедливость и высокомерие, проявленные в час триумфа, никогда не будут забыты или прощены.

По этим соображениям я решительно выступаю против передачи большого количества немцев из Германии под власть других государств... Я не могу не усмотреть причину будущей войны в том, что германский народ, который достаточно проявил себя как одна из самых энергичных и сильных наций мира, будет окружен рядом небольших государств. Народы многих из них никогда раньше не могли создать стабильных правительств для самих себя, и теперь в каждое из этих государств попадет масса немцев, требующих воссоединения со своей родиной. Предложение комиссии по польским делам о передаче 2 миллионов 100 тысяч немцев под власть народа иной религии, народа, который на протяжении всей своей истории не смог доказать, что он способен к стабильному самоуправлению, на мой взгляд, должно рано или поздно привести к новой войне на востоке Европы»215.

Клемансо ответил на тираду своего коллеги словами: «Если англичане так обеспокоены умиротворением Германии, они могут предложить колониальные, военно-морские или торговые уступки... Англичане — морской народ, они не испытали на себе чужого нашествия». «Эрозия же французской военной мощи ускорена исчезновением прежнего жизненно важного противовеса в виде России»216. Безопасность

Франции Клемансо видел в как можно большем ослаблении Германии и прежде всего за счет создания на ее восточной границе новых сильных государств. Немецкие и российские территории, отсеченные в пользу этих государств должны были, с одной стороны, дополнительно ослабить Германию и большевистскую Россию, а с другой — укрепить новых восточных союзников Франции.

Неслучайно французы поддержали поляков в их стремлении создать Великую Польшу. Свои претензии представитель Польши Дмовский обосновывал Хаузу тем, «что Германия в духовном отношении на триста лет отстала от цивилизованной Европы». Хауз безуспешно просил Дмовского «проявить умеренность» и для начала нормализовать обстановку внутри страны, чтобы «поляки имели перед собой перспективу внутреннего согласия»217. Но перспектива Великой Польши будоражила воображение.

К началу 1919 г. Польша воевала со всеми своими соседями. Что касается Германии, то Пилсудский сначала воспользовался помощью немцев для подавления своих политических противников внутри страны, а затем с помощью Франции начал войну против немцев. В ней Польша, при поддержке Франции, добилась получения от Германии части Познани, Померании, Восточной Пруссии, служившей для Германии продовольственной базой, промышленных центров Верхней Силезии, а также — вопреки плебисциту — правый берег Вислы. Мало того, для обеспечения выхода Польши к морю, Германия была разрезана специальным Польским коридором, отделявшим ее от Восточной Пруссии. Ллойд Джордж выступил против поляков, он называл их «кликой жадных феодальных лендлордов, которые вовсе не сражались во время войны с Британией»218.

Свою долю от Германии взяла и Франция, вернув себе наконец утраченные земли; восьмой пункт Вильсона гласил: «Несправедливость, допущенная в вопросе об Эльзасе и Лотарингии в 1871 г. ... в течение почти пятидесяти лет была причиной неустойчивости европейского мира, — эта несправедливость должна быть исправлена»219. Но этого Франции показалось мало, и она потребовала своего возвращения в границы не 1871 г., а 1814 г. Это была открытая претензия на территорию Саарской долины с ее угольными месторождениями220. Хауз ответил отказом, «потому что это будет означать передачу Франции 300 тыс. немцев... Месье Клемансо обозвал меня германофилом и порывисто вышел из комнаты»,— вспоминал он221. Ради продолжения мирной конференции Хаузу пришлось пойти на компромисс, и в собственность Франции перешли угольные копи Саарской области, дававшие в 1913 г. 12 млн. т угля. Управление областью было передано Лиге Наций сроком на 15 лет, с последующим плебисцитом.

Создавая Чехословакию, творцы версальского мира нарезали ее из Богемии, Моравии, большей части Австрийской Силезии, Венгерской Словакии, Прикарпатской Руси, отписав тем самым Чехословакии более миллиона богемских немцев[‡‡‡‡‡‡‡‡]. Небольшие приобретения сделала Дания, Бельгия получила 989 кв. км. Свою долю взяла и Румыния, которая, по словам Кигана, как «главный победитель, получила более чем щедрую компенсацию за свое вмешательство на стороне союзников в 1916 году, унаследовав тем самым постоянный источник разногласия с Венгрией — а также потенциально с Советским Союзом, — и включила в свой состав малые народности, которые составляли более четверти населения»222.

Результаты Версальского мира, отмечает С. Кремлев, до боли напоминали итоги Венского конгресса 1814 г., о котором французский исследователь XIX в. А. Дебидура писал: «Что касается восстановленной с таким трудом Пруссии, то разорванная нарочно на два куска, она прежде всего стремится соединить их, она как бы обречена на политику завоеваний и аннексий... Венский конгресс погрешил не только против предусмотрительности и мудрости. Это верховное судилище, собравшееся для того, чтобы установить господство права в Европе, допустило самые чудовищные насилия как по отношению к королям, так и по отношению к народам»223.

Э. Хауз с нескрываемым пессимизмом оценивал результаты версальского передела Европы: «Я склонен согласиться с теми, кто говорит, что договор получился скверным и его не надо было заключать, ибо при проведении его в жизнь он вовлечет Европу в бесконечно трудное положение»224.

У Черчилль был категоричен в оценках деятельности посланника Вильсона: «Расхаживать среди масс дезорганизованных и разъяренных людей и спрашивать их, что они об этом думают или чего бы они хотели, — наиболее верный способ для того, чтобы разжечь взаимную борьбу. Когда люди помогают в таких делах, которых они не понимают и в которых они почти не заинтересованы, они, естественно, усиливают себе возвышенное и беспристрастное настроение. «Познакомимся со всеми фактами, прежде чем принять решение. Узнаем обстановку. Выясним желания населения». Как мудро и правильно все это звучит! И однако, прежде чем комиссия, в которой в конце концов остались одни лишь американские представители, проехала треть пути через обследуемые ею местности, — почти все заинтересованные народы подняли вооруженное восстание...»225

Критика У Черчилля очевидно была основана на его собственном богатом опыте, ведь именно тем же самым, но с гораздо большей активностью представители Антанты с полным пониманием дела и глубокой заинтересованностью занимались в России... Везде, где бы ни появлялась нога, фунт, франк, доллар... выяснявшего желания населения англичанина, француза, американца... сразу же начиналась истребительная гражданская война.

Ситуация в постверсальской Европе напоминала бурлящий котел. Говоря о причинах этого, Дж. М. Кейнс писал: «Бессчетные вновь созданные политические границы создают между ними жадные, завистливые, недоразвитые и экономически неполноценные национальные государства»226. Н. Устрялов указывал на бесчисленное количество карликовых «империализмов», порожденных «освободительной» войной227. Г. Гувер в мемуарах вспоминал: «национальные интриги повсюду» посреди «величайшего после тридцатилетней войны голода»228. Т. Блисс, американский военный советник, сообщал домой: «Впереди тридцатилетняя война. Возникающие нации едва всплывают на поверхность, как сразу бросаются с ножом к горлу соседа. Они — как москиты — носители зла с самого начала»229.

Одним из мотивов агрессивного национализма правящих кругов вновь образовавшихся государств стала их попытка самоутвердиться как внутри страны, так и на мировой арене, за счет разжигания национализма. Эти настроения в своих интересах активно поощряли страны-победители. «Оба договора Брестский и Версальский покоились... на стимуляции малых национализмов ради ослабления России и Германии. В итоге, — как отмечает А. Уткин, — яд национализма отравил несколько поколений, и вся история XX в. оказалась историей, прежде всего, националистической безумной гордыни и слепой ненависти к иноплеменникам»230.

В Европе, свидетельствовал В. Шубарт, «стало модой оценивать человека исключительно по его национальности... Сегодня самым мощным разъединяющим принципом является национализм... Сегодня в число признаков добропорядочного обывателя входит обязанность безудержно прославлять свой народ и незаслуженно порицать другие. Если же кто-то не участвует в этом безумии и честно стремится к истине, он должен быть готов к упрекам... в недостатке любви к отечеству»231. Истоки национализма, по мнению В. Шубар- та, лежали в стремлении правящих кругов европейских стран использовать его как средство борьбы с социальными течениями. Национализм, по его словам, переносил «разъединительные силы из горизонтальной плоскости в вертикальную. Он превратил борьбу классов в борьбу наций».

Для Н. Бердяева, который в имперской России не знал столь явного проявления национализма, его европейские черты выглядели ярче и устрашающее: «Наблюдая разные национальности Европы, я встречал симпатичных людей во всех странах. Но меня поражал, отталкивал и возмущал царивший повсюду в Европе национализм, склонность всех национальностей к самовозвеличению и придаванию себе центрального значения. Я слышал от венгерцев и эстонцев о великой и исключительной миссии Венгрии и Эстонии. Обратной стороной национального самовозвеличения и бахвальства была ненависть к другим национальностям, особенно к соседям. Состояние Европы было очень нездоровым. Версальский мир готовил новую катастрофу»232.

В. Ленин отмечал, что в Европе «все внимание несознательных еще масс направляется в сторону «патриотизма»: массы кормятся обещаниями и прельщаются выгодами победоносного мира...»233. Итоги этого кормления в марте 1921 г. предсказывал X съезд РКП(б), принявший резолюцию «О будущей империалистической войне», где указывалось: «Бур- жуазия вновь готовится к грандиозной попытке обмануть рабочих, разжечь в них национальную ненависть и втянуть в величайшее побоище народы Америки, Азии и Европы...»

К аналогичным выводам приходили и более поздние исследователи постверсальской Европы. Так, по мнению Д. Кигана: «Вторая мировая война была продолжением Первой. Это нельзя объяснить, если не учитывать обстановки озлобленности и нестабильности, оставшейся после предыдущего конфликта»234. И даже такие радикальные противники большевиков, как Геллер и Некрич, констатировали: Вторая мировая война ожидалась европейскими народами уже как нечто естественное, в качестве неизбежного результата Первой235.

Н. Бердяев в те годы выделял особенности национализма различных народов: «Французы убеждены в том, что они являются носителями универсальных начал греко-римской цивилизации, гуманизма, разума, свободы, равенства и братства. Так случилось, что Франция оказалась носительницей и хранительницей этих начал, но эти начала — для всего человечества, все народы могут ими проникнуться, если выйдут из состояния варварства. Поэтому французскому национализму свойственно крайнее самомнение и самозамкну- тость, слабая способность проникать в чужие культурные миры, но он не агрессивный и не насильнический. Немецкий национализм совсем иного типа. Немцам гораздо менее свойственна уверенность в себе, у них нет ксенофобии, они не считают свои национальные начала универсальными и годными для всех, но национализм их агрессивный и завоевательный, проникнутый волей к господству»236.

Но именно Версаль превратил немецкий национализм в германский нацизм. Тон задавал Вильгельм II, который писал в изгнании: «Немецкий народ должен полагаться лишь на свои собственные силы, а не на чью-либо помощь. Когда во всех слоях нашего народа снова пробудится национальное самосознание, тогда начнется возрождение. Все классы населения, хотя бы их пути в других областях государственной жизни и расходились, в национальном чувстве должны быть едиными. Именно в этом обстоятельстве кроется сила Англии, Франции и даже поляков. Вместе с пробуждением национального самосознания все немцы снова обретут и чувство своей принадлежности к одному народу, и сознание величия нашей благородной нации, чувство национальной гордости и ту подлинно немецкую этику, которая была одной из скрытых сил, сделавших Германию такой великой. Как и до войны, Германия, снова будет играть в семье культурных народов роль наиболее продуктивного в производственном отношении государства. В мирном соревновании народов она снова будет победоносно идти впереди всех в области техники, науки и искусства, принося пользу не только себе, но и всем народам мира. Я верю в аннулирование несправедливого Версальского решения...»

Людендорф вторил: «Национальное чувство необходимо, если страна хочет преодолеть такие кризисы... Подобные взгляды отрицаются теми, кто на первое место выдвигает общечеловеческие идеалы. Их точка зрения понятна. Но сила обстоятельств будет свидетельствовать против них до тех пор, пока все государства не примут их точку зрения. Теперь же мы остро нуждаемся в сильном национальном чувстве»237. «Экономический царь» Германии, В. Ратенау, написал в конце июля 1918 г. нечто вроде фихтевских «Писем к германскому народу»238 — «Письма к германской молодежи». Он взывал: «Где настоящие люди?» Сразу после этой войны «грядущий мир будет не чем иным, как перемирием, а будущее станет продолжением войн; величайшие нации обречены на упадок, и мир будет жалок, если поставленные здесь вопросы не найдут ответа»239.

Подобное мнение разделял не кто иной, как пламенный борец за демократию У Черчилль, который в 1937 г., когда суть нацизма уже вполне выявилась, тем не менее заявлял: «Некоторым может не нравиться система Гитлера, но они тем не менее восхищаются его патриотическими достижениями... Гели бы моя страна потерпела поражение, я надеюсь, что мы должны были бы найти такого же великолепного лидера, который возродил бы нашу отвагу и возвратил нам наше место среди народов»240.

Вдруг возникший немецкий нацизм не вызвал существенного беспокойства в западном мире, он не воспринимался как абсолютное зло. Национализм и даже откровенный расизм для «великих демократий» был даже не столько привычным и традиционным явлением, сколько одним из основных принципов существования. В связи с этим, например, англо-американский ответ японским представителям на Версальской конференции был вполне закономерен.

На конференции японцы предложили «установить какой-нибудь общий принцип расового равенства»[§§§§§§§§]. Они попытались внести во вступительную часть устава Лиги Наций свою поправку, состоявшую всего лишь из следующих слов: «...поддерживая принцип равенства наций и справедливого обращения с их соотечественниками». За японскую поправку голосовало большинство комиссии. Против выступили представители Англии и США, Хауз заявил «ни англичане, ни мы не могли принять» этого предложения241. Хауз сослался, что пошел на этот шаг только ради того, что бы не возбуждать эмоций представителя австралийской делегации Юза, дополняя при этом, что: «среди западных народов существуют... предрассудки друг к другу, как и по отношению к восточным народам. Нетрудно заметить, какое отвращение испытывают многие англосаксы по отношению к романским народам и наоборот. Такова одна из серьезных причин международных раздоров, и с нею как-то надо считаться»242.

В ответ на эти слова Н. Головин в 1922 г. предупреждал: «Уклонение от прямого рассмотрения расовой проблемы грозит все большим и большим обострением расовой вражды. Уже в настоящее время препятствия, чинимые Америкой и Австралией «желтой эмиграции», перевели возникающие споры из области обыкновенных международных конфликтов в сферу мировых принципов...»243

К XX веку евро-американский национализм имел уже свою давнюю историю и свои особенности: старая теория «избранной нации» возродилась в Европе с появлением капитализма. Необходимость в завоеваниях и беспощадной эксплуатации колоний потребовала от европейцев соответствующей моральной доктрины, позволяющей уничтожать и порабощать целые народы. Ею стала расовая теория. Бесспорные успехи англичан и других европейцев занимавших лидирующие позиции во всем мире, казалось, наглядно подтверждали ее постулаты. Расизм стал воспеваться как «бремя белого человека», несущего цивилизацию и прогресс в отсталые и дикие страны.

Англосаксонские теоретики девятнадцатого века разделили человечество на две расы. Этим расам было приписано наследование не только физических признаков, но и личностных качеств. Эти «различия» позволяли определить иерархию рас. Тевтоны, включая англосаксов, были поставлены на высшую ступень. Чернокожие находились в самом низу, а кельты (ирландцы) и евреи — где-то посередине. Уже тогда англосаксонские антропологи принялись измерять человеческие черепа и причислять их к различным расам на основании некоторых принципов, таких как положение челюстей. Доктор Дж. Беддоу изобрел «индекс черноты» (index of nigrescence), формулу для идентификации расовых компонентов данного народа.

Творцом теории о неравенстве рас как основной движущей силе в развитии человечества стал француз Гобино. Его книга «Опыт о неравенстве человеческих рас» вышла в свет в 1855 г.[*********]. По утверждению Гобино, избранной и наиболее ценной и благородной расой является «белокурая и голубоглазая германская раса». По его утверждению, культура развивается по мере того, как арийская раса устанавливает свое господство над остальными низшими расами. Последователь Гобино француз Лапуж ввел понятия о расовой гигиене, стерилизации и т. д. В Германии наибольшую известность снискал себе англичанин X. Ст. Чемберлен, который формировал расовую теорию еще при Вильгельме II, за что получил от последнего рыцарский Железный крест. Его «Основные черты...» переиздавались до 1912 г. десять раз. Позже Розенберг признает X. Чемберлена идеологом национал-социализма по части расовых «теорий».

Наглядной демонстрацией типичного отношения европейцев к «низшим» расам является пример отношения англичан к ирландцам (кельтам). Так, в 1862 г. британский историк лорд Эктон писал: «Кельты входят не в число прогрессивных и инициативных рас, а в число тех, кто поставляет материал, а не импульс истории... Только персы, греки, римляне и тевтоны являются творцами истории и прогресса». Он заключал: «Подчинение более высшим народам само по себе не беда; для большинства стран это необходимое условие их политического развития»244. В 1886 г. лорд Солсбери так возражал против введения Гомруля для Ирландии: «Вы же не станете учреждать представительные институты, например, для готтентотов». Самоуправление — только для «тевтонской расы»245. Позже Дж. Э. Фрауд, профессор истории Оксфордского университета писал: «Природа сделала нас неравными, и законы парламента не сделают нас равными. Кто-то должен вести, а кто-то должен быть ведомым, и вопрос только в степени и сущности... Рабство прошло... но это будет черным днем человечества, когда перестанут принуждать к подчинению тем, кто мудрее...»246. Неравенство в отношениях к «равным» нациям также было не лишено чувства национального превосходства, выражавшегося в вошедшем в традицию британском национальном снобизме. Так, английский генерал Э. Айронсайд в 1918 г. отмечал в английских солдатах: «отчетливое презрение ко всем «иностранцам»... которое трудно было преодолеть»247.

Эти особенности англичан можно было в той или иной степени отнести ко всем европейским народам. Г. Уэллс писал, что в XIX веке европейцы «самоуверенно полагали, будто Запад наделен какими-то особыми интеллектуальными способностями, а Востоку присущи застой и лень ума, что и обеспечит европейцам вечное превосходство»248. Слова Э. Бернштейна в полной мере отражали сущность национального мышления всех развитых европейских стран: «Народы, враждебные цивилизации и неспособные подняться на высшие уровни культуры, не имеют никакого права рассчитывать на наши симпатии, когда они восстают против цивилизации. Мы не перестанем критиковать некоторые методы, посредством которых закабаляют дикарей, но не ставим под сомнение и не возражаем против их подчинения и против господства над ними прав цивилизации... Свобода, какой либо незначительной нации вне Европы или в Центральной Европе не может быть поставлена на одну доску с развитием больших и цивилизованных народов Европы»249.

С практической стороны, европейский национализм по отношению к «низшим» расам приводил к ни чем не ограниченному насилию и жестокости. М. Меньшиков в 1902 г. пророчески предсказывал, к чему могут привести нравы, царящие среди европейцев: «Огромный Африканский материк окончательно размежеван между европейцами, и всюду во владениях самых культурных христиан установилось чудовищное по жестокости порабощение туземцев. На них смотрят как на самых презренных животных и при малейшем сопротивлении их вешают, расстреливаю, сжигают деревни. Французы, немцы, англичане, голландцы обнаружили одинаковую свирепость, и это явление — одно из самых тревожных предсказаний для XX века. Что стоит наш гуманизм, наше христианство, если при первом случае безнаказанности мы совершаем мерзости первобытные!»250 М. Меньшиков продолжал: «Вдумываясь в тихий погром, который вносит англо-германская раса в остальное человечество, невольно сочтешь грезу современного антихриста — Ницше, грезу о «белокуром смеющемся льве» — не мечтой безумца, а пророчеством грозным и уже осуществляющемся... Среди самих англичан и немцев идет... структурная перестройка, борьба человеческих типов. Один какой- то сильный и хищный тип, по-видимому, поедает все остальные»251.

В это время на другом конце света загоралась звезда Америки. США, по мнению американцев, были в то время самой демократической страной в мире и в истории человечества. Это не мешало сохранению в США остатков духа примитивного расизма прошлых веков. Несмотря на то что рабство было отменено еще 1865 г., расовое разделение людей осталось. В 1877 г. был восстановлен избирательный имущественный ценз и введен еще добавочный, специально для негров, образовательный ценз. В 1896 г. Верховный суд США вопреки всем прежним законам принял доктрину разделения рас и объявил дискриминацию законной. Негры не могли есть в одном ресторане, не могли останавливаться в гостинице вместе с белыми, не могли сидеть с белыми в одном кинотеатре... Их лишили всех гражданских прав. Для них были созданы особые школы, средства транспорта... Самая ничтожная попытка негра на Юге жаловаться на бесправие приводила к линчеванию252. В северных штатах положение негров было едва ли лучше. Некоторые северные штаты, как Нью-Йорк, начали по примеру Юга вводить имущественный ценз и тем самым лишили негров избирательных прав253.

После 1900 г. в южных штатах получила распространение система расового разделения под названием «Джим Кро- ун систем». В 1914 г. Луизана принимает закон о раздельном входе в цирк, в 1915 г. Оклахома — раздельные телефонные будки. В 1920 г. Кентуки требует не только раздельных школ, но и раздельных учебников для белых и черных. Флорида разрешает хранить учебники только для белых отдельно от книг для черных и т.д. Отмечая особенности поведения американцев во время Первой мировой войны, Д. Киган писал: «Ни один из профессиональных американских офицеров, казалось, не обратил внимание на то доверие, которое заслужили у французов чернокожие формирования сенегальских стрелков, сохранившие готовность сражаться даже во второй половине 1917 года, когда на какой-то момент могло показаться, что коренные белые французы уже утратили волю к сопротивлению. Расистски настроенным офицерам AEF[†††††††††] была простительна эта ошибка. Они не могли представить черных формирований, участвующих в войнах, которые вела Америка»254.

Неслучайно начало XX в. ознаменовалось в США началом негритянских погромов с десятками и сотнями жертв: в 1917 г. в Сант-Луисе, в 1919 г. в Чикаго, в 1921 г. в Элайне (Арканзас) и Тулсе...255. В середине 20-х годов численность ку-клукс-клана в США составляла свыше 5 млн. членов, в 1925 г. по Вашингтону прошла грандиозная демонстрация 200 тысяч сторонников ку-клукс-клана. Великая Депрессия лишь обострила расовую напряженность. Несмотря на остроту, сохранение расистских настроений, можно было отнести к рудиментам наследия рабства в США — к эволюционному, переходному этапу развития.

Американский расизм относился не только к индейцам или неграм, в Манхэттене на дверях ресторанов можно было встретить надписи «вход для собак, негров и евреев запрещен». Евреям ограничивали поступление в элитные уни-

                и

верситеты: Гарвард, Принстон, Иель и многие другие, на обоих побережьях. Для них был закрыт вход в большинство элитарных клубов в Нью-Йорке, Филадельфии, Бостоне и Сан-Франциско и т.д. Великий князь Александр Михайлович, член династии, правившей страной, которую обвиняли в преследовании евреев, был потрясен, увидев «в нью-йоркских газетах объявления, где срочно требовались молодые служащие «нееврейской национальности»256.

Но истинная сущность и перспективы американского национализма определялись совершенно другими тенденциями и мотивами. Наблюдения, сделанные еще в 1835 г. А. де Токвилем, дают представление об этой стороне американской действительности: «Жителям Соединенных Штатов на протяжении длительного времени постоянно говорили, что они — единственный религиозный, озаренный и свободный народ. У них громадное самомнение. Они недалеки от того, чтобы уверовать, будто являются видом, выходящим за рамки человеческой расы»257. Р. Белла, американский социолог: «С 1630 года не было ни одного поколения американцев, которое не было бы убеждено, что они, так или иначе, являются избранным народом». Дж. Вашингтон: «Соединенные Штаты, кажется, назначены провидением быть родиной человеческого величия и человеческого счастья. Результатом должно быть рождение страны, которая оказывает очищающее влияние на все человечество».

Сенатор А. Беверидж в 1900 г.: «Бог готовил англоязычные и тевтонские народы целых тысячу лет не для праздного и тщеславного самодовольства и самолюбования. Нет. Он сделал нас властелинами и организаторами мира, где мы должны установить систему вместо царящего здесь хаоса. Он дал нам дух прогресса для победы над противящимися нам силами по всей Земле. Он сделал нас сведущими в управлении, чтоб мы могли повелевать дикими и дряхлыми народами. Если бы у нас не было этой силы, мир скатился бы обратно во тьму и варварство. Из всей расы Он определил американский народ, как Свою избранную нацию, которая, наконец, принесет избавление миру»258.

Примечательно, что США до своего вступления в Первую мировую войну, возмутились только один раз, когда потопление «Лузитании» привело к гибели двухсот американцев. Этот случай в Штатах назвали «преступлением против человечества»259. В то же самое время Америка торговала с обоими противника, по словам Хауза, наживая «деньги на их несчастье»260 — что привело к гибели сотен тысяч европейцев.

Избранной нацией США считались, конечно, не все американцы, а только относившиеся к WASP (White, Anglo-Saxon, Protestant). He случайно в 1929 г. президент Гувер внес закон об иммиграции, согласно которому устанавливались национальные квоты исходя из национального происхождения всего населения Соединенных Штатов. Учитывается, сколько, например, русских поселилось в США за все время существования республики, и все их потомство... что фиксируется как русская квота. Закон увеличивал квоту для англосаксов (Великобритании), уменьшал для Германии, Ирландии, Австрии, Польши и т.д.261

Среди национализма, а порой и откровенного расизма, царивших в западном обществе, во время глубочайшего экономического, политического и духовного кризисов, потрясших основы постверсальского мира, появление германского нацизма было скорее закономерным явлением, чем патологией. Гораздо более странным в тех условиях было, если бы он не появился.

Колонии

Следующим пунктом мирной конференции был раздел германского и турецкого колониальных наследств. Чтобы лучше понять значение этого вопроса необходимо ненадолго обратиться к его истории: Вплоть до 80-х гг. XIX в. колониальной проблемы практически не существовало. Великие европейские державы едва успевали столбить новые территории. США были заняты покорением Дикого Запада. Объединенная Германия только появилась на карте Европы и совершала индустриальный скачок. Россия осваивала бескрайние просторы на Востоке. Первый звонок прозвучал для англичан во время гражданской войны в США 1861 —1865 гг., когда страна оказалась отрезанной от южных штатов — основного поставщика хлопка для метрополии.

Мировой кризис 1877 г. резко обострил конкуренцию между развитыми промышленными странами, что побуждало европейцев искать новые рынки сбыта. Но к 90-м годам XIX века мир оказался окончательно поделен между «старыми» европейскими державами, первыми вступивши- ми на путь активной колониальной экспансии, — Англией, Францией, Португалией, Голландией, Бельгией. Уже в 1881 г. Франция столкнулась с Бельгией в Конго, в 1898 г. с Англией в Египте, в 1905 г. впервые с Германией в Марокко... Германия явно отставала от своих конкурентов, колониальное управление в ней было основано только в 1907 г., но она и не собиралась сдаваться. Накануне Первой мировой крупнейший немецкий экономист (и практический политик) К. Гельферих пророчествовал: «Развитие германских колоний и теперь еще находится в первоначальной своей стадии. В будущем наши многообещающие начинания создадут нам колониальный рынок для наших промышленных продуктов и культуру сырья, необходимого для нашего народного хозяйства... и этим упрочат наше мировое положение»262.

Но Германия потерпела поражение, а ее и турецкое колониальное наследство оказалось уже давно поделено тайными договорами между странами Антанты. Против тайных договоров выступили большевики. Несмотря на негодование Англии и Франции, они опубликовали тайные соглашения между ними и царской Россией о послевоенном разделе мира. «Пункты» Вильсона также провозглашали, в качестве одного из принципов международной политики, отказ от тайной дипломатии. Хауз утверждал, что именно тайные договора, делящие мир на зоны влияния, возвращают эпоху империалистического соперничества и вспахивают «почву для новой войны»263.

Такой подход выходил за рамки привычной дипломатии европейских стран. Неслучайно Франция и Англия восприняли инициативу американского президента в штыки. Клемансо: «Я не могу дать согласие, на то, чтобы никогда не заключать особых или тайных дипломатических соглашений какого-либо рода». К этому м-р Ллойд Джордж с такой же краткостью и решительностью добавил: «Не думаю, чтобы можно было так себя ограничивать»264. Английский премьер торопил: «Мир ждет реальных, а не абстрактных решений. Удовлетво- рим же общественный аппетит скорым разрешением судьбы германских колоний».

И здесь В. Вильсон снова выдвинул свои «пункты»: «Соединенные Штаты Северной Америки не считаются с притязанием Великобритании и Франции на владычество над теми или другими народами, если сами эти народы не желают такового. Один из основных принципов, признаваемых Соединенными Штатами Северной Америки, заключается в том, что необходимо считаться с согласием управляемых. Этот принцип глубоко укоренился в Соединенных Штатах. Поэтому... Соединенные Штаты желали знать, приемлема ли Франция для сирийцев»265. В. Вильсон провозглашал: «Мы боремся за создание нового международного порядка, основанного на широких универсальных принципах права и справедливости, а не за жалкий мир кусочков и заплат»266.

Президент предложил мандатный принцип управления бывшими германскими и турецкими колониями, поскольку последние в силу своей отсталости не могут сразу обрести политическую независимость[‡‡‡‡‡‡‡‡‡]. Согласно мандатному принципу «колониальная держава действует не, как собственник своих колоний, а как опекун туземцев, действующий от имени ассоциации наций; условия осуществления колониальной администрации являются делом международного значения и могут на законном основании стать предметом международного расследования, и, следовательно, мирная конференция имеет право составить кодекс колониального управления, обязательный для всех колониальных держав»267.

Вильсон настаивал, что бы все мандаты были переданы Лиге Наций. Англия и Франция стояли за передачу мандатов крупным державам. Здесь Вильсон впервые перешел на новый язык — язык силы и угроз, он заявил, что если мир не пойдет по пути, предложенному США, то им придется создать такую армию и флот, чтобы их принципы уважали. Чтобы не сорвать конференцию, Ллойд Джорджу удалось спустить вопрос на тормозах. Поправки к «принципу Вильсона», введенные странами Антанты, оставляли оболочку, но фактически девальвировали само его значение. Вильсон, занятый борьбой с оппозицией своему курсу в собственной стране, не смог ничего противопоставить этому[§§§§§§§§§].

И тогда схватка разгорелась непосредственно по поводу дележа колоний. «Австралия захватила Новую Гвинею, Новая Зеландия — Самоанские острова, Южно-Африканский Союз — германскую Юго-Западную Африку. Они не желали отказываться от этих территорий, и на них нельзя было оказать давления в этом смысле»268. Настойчивость их была столь высока, что «казалось, весь план (мирной конференции), — по мнению лорда Ю. Перси, — подвергался опасности разбиться об утес южноафриканского и австралийского национализма»269.

Франция, получившая львиную долю германских репараций, была вынуждена при разделе колоний отойти на второй план. При этом Пуанкаре искренне сожалел, что «Италии, которая совершенно не знала первых тяжелых времен войны, достанутся лучшие плоды победы»270. Итальянцы, во время войны взывавшие, чтобы английский флот защищал их побережье, а русские отвлекали на себя австрийцев, теперь «требовали себе Триест, Истрию, Далмацию, Албанию, турецкие Анталью и Измир. Претендовать на германские земли было трудновато, но Италия заявляла — раз Германию будут делить без нее, пусть дадут ей компенсации в Эритрее и Сомали»271. Из-за позиции Франции Италии не досталось почти ничего из того, что ей наобещали союзники во время войны. Остатки германских владений забрали: Бельгия, взяв Руанду и Урунди; Португалия — треугольник Конго; Япония — тихоокеанские острова к северу от экватора и концессии в Шаньдуне и т.д.

Но главным претендентом на колониальное наследство поверженных империй была Великобритания. «Британское правительство не могло безразлично относиться к территориальным приобретениям, — утверждал У Черчилль. — Нация желала чем-нибудь компенсировать свои страшные потери»272. Заручившись поддержкой своих доминионов, Англия получила то, что хотела, в том числе и сказочные нефтяные ресурсы Персидского залива, наследство Оттоманской империи. Министр иностранных дел лорд Керзон, выступая в палате лордов, в те дни торжественно возвестил: «Никогда еще британский флаг не реял над более могущественной и более единой империей! Никогда еще наш голос не имел столько веса в совете народов и в определении судеб человечества, как сейчас!»273

В итоге Британская империя, по словам У. Манчестера, «вышла из Зала зеркал увеличившейся на миллион квадратных миль, населенных 13 млн. подданных. Теперь Британский флаг развевался над Германской Новой Гвинеей, Юго- Западной Африкой, Танганьикой, частями Того и Камеруна, над более чем сотней германских островов и над ближневосточными странами, которые позже станут Ираном, Ираком, Иорданией и Израилем. Мечта Родса о создании сплошной колониальной оси между Кейптауном и Каиром наконец-то была осуществлена»274. Великобритания получила 60% территории и 70% жителей всех колониальных владений в мире275.

Германия протестовала. Она заявляла, что «нуждается в доступе к тропическому сырью, что ей необходимо пространство для увеличивающегося населения, что согласно принципам, на которых был предложен мир, победа не дает ее врагам права на владение ее колониями»277. Но все было напрасно. Между тем раздел колониального наследства не нанес существенного ущерба Германии. Колонии играли крайне незначительную роль в ее экономике. Она контролировала всего 2,9 млн. кв. км. с населением в 12 млн. человек, которые привлекли только 24 ООО белых колонизаторов, из них 5,7 тыс. военных. В свои колонии Германия вкладывала не более 2% своих иностранных инвестиций.

Проблема была в другом — в блокировании для Германии возможности колониальной экспансии, что неизбежно вело ее к той политике, основы которой провозглашал еще Бисмарк. В 1888 г. он говорил английскому путешественнику: «Ваша карта Африки и вправду очень хороша, но моя карта Африки расположена в Европе. Здесь расположена Россия и здесь расположена Франция, а мы посередине; вот моя карта Африки». Именно невозможность мирной колониальной экспансии привела Германию к Первой мировой войне. Версаль не оставлял Германии другого выхода, как вновь идти тем же путем, который привел ее к Первой мировой войне. Мало того, Версальский мир в очередной раз фактически утверждал право войны.

Гитлер сошлется на Версаль в своем ответе на запрос Рузвельта 28 апреля 1939 г. о предоставлении гарантий безопасности некоторым странам. Гитлер заявит, что он «не мог получить ответа... (от этих стран), потому что в настоящее время они, как, например, Сирия, не являются свободными, а оккупированы и, следовательно, лишены прав армиями демократических государств... Рузвельт... упомянул Ирландию и просит от меня заверения, что Германия не нападет на нее. Так вот, я только что прочитал речь де Валера, ирландского премьер-министра, в которой он... не обвиняет Германию в притеснении Ирландии, а обвиняет Англию в постоянно совершаемой против Ирландии агрессии... Точно так же, вероятно, от внимания мистера Рузвельта ускользнул тот факт, что Палестина в настоящее время оккупирована не немецкими, а английскими войсками...»278.

Доктрина германского пути была изложена Гитлером уже в 1926 г.: «Гжегодный прирост народонаселения в Германии составляет 900 тысяч человек. Прокормить эту новую армию граждан с каждым годом становится все трудней. Эти трудности неизбежно должны будут когда-нибудь кончиться катастрофой»279. Ограничение рождаемости, утверждал Гитлер, неприемлемо, поскольку оно нивелирует естественный отбор и ведет к деградации нации280. Внутренняя колонизация, по мнению будущего фюрера, должна привести к еще худшим последствиям, поскольку приводит к самоограничению «культурных рас, являющихся носителями всего человеческого прогресса», в то время, когда другие расы размножаются на все больших и больших территориях. В итоге благодаря «представлениям современной демократии» «весь мир может попасть в распоряжение той части человечества, которая стоит ниже по своей культуре, но зато обладает более деятельным инстинктом»281. Кроме этого, по мнению Гитлера, большая территория в значительной мере обеспечивает обороноспособность государства, что «является известной гарантией свободы и независимости данного народа».

В итоге Гитлер приходил к выводу, что выживание германской нации может быть обеспечено либо «приобретением новых земель в Европе», либо активной колониальной торгово-индустриальной экспансией282. Он доводил свою мысль до логического конца: «Ясно, что политику завоевания новых земель Германия могла бы проводить только внутри Европы. Колонии не могут служить этой цели, поскольку они не приспособлены к очень густому заселению их европейцами. В XIX столетии мирным путем уже нельзя было получить таких колониальных владений... Но если уж борьба неминуема, то гораздо лучше воевать не за отдаленные колонии, а земли, расположенные на нашем собственном континенте»283.

* * *

Результатами версальского раздела мира осталась недовольна не только Германия, но и другие не менее могущественные страны. В. Ленин отмечал: «Япония и Америка крайне обижены при теперешнем разделе колоний, и которые усилились за последние полвека неизмеримо быстрее, чем отсталая, монархическая, начавшая гнить от старости Европа»284. Япония и Америка уже прошли период индустриализации, и им были жизненно необходимы новые рынки сбыта и сырья, а они все давно уже были поделены между великими европейскими колониальными державами. Версальский передел мира в пользу старых европейских колониальных империй не только не погасил возникшие непримиримые противоречия, а наоборот подстегнул их. Борьба за новый передел мира становилась объективной неизбежностью...

Она началась почти на следующий день после подписания Версальского мира, пока правда на другом конце света — на Дальнем Востоке. Там главной задачей американской дипломатии стало расторжение англо-японского союза285.

Проблема заключалась в том, что во время Первой мировой Японии удалось поставить под свой контроль китайскую внешнюю торговлю, ключевые позиции в экономике и политике, распространяя свое влияние на весь бассейн Тихого океана.

Доля США во внешней торговле Китая и доля Японии

в импорте Китая286

50

40

30

20

10

0

? Япония ¦ США

1918              1919              1920

Америка уступать не собиралась. Первым шагом стала демонстрация силы — концентрации громадного американского флота на Тихом океане. «Чикаго трибюн» от 21 января сообщала, что американский атлантический флот прошел через Панамский канал и соединился с тихоокеанским. Оба флота немедленно же начинают совместные грандиозные маневры — будет произведена пробная война с наблюдением по возможности тех условий, которые возникнут в случае войны между Америкой и Японией287.

Морской министр, тем временем, разрабатывал грандиозную судостроительную программу, согласно которой водоизмещение военного флота Соединенных Штатов должно

будет вырасти с 300 ООО т. в 1921 г. до 1 600 ООО т. в 1925 г., т.е. более чем в пять раз. Одновременно морской министр предлагал проект грандиозных строительных работ на Тихоокеанском побережье, на Филиппинах и Гавайских островах для создания здесь сильнейших военных баз, стоимость которых обойдется почти в 200 млн. долларов. Расходы США на армию в мирное время по сравнению с мировой войной выросли в 3 с лишним раза.

288

Расходы США на содержание армии, млн. дол

1915

1914

1921

400

350

300

250

200

150

100

50

0

289

Япония, в свою очередь, резко увеличила военные расходы, достигшие 60% всех государственных доходов, разрабатывался план военной мобилизации промышленности. Американская, английская и японская пресса предупреждала об опасности войны: «Война неизбежна, — писал японский журналист Фузе. — Эта война будет на Востоке

»

В правовом поле США были бессильны что-либо сделать, поскольку повсюду упирались в систему версальских договоров. Реванш, по словам Е. Язькова, американцы попы-

тались взять, созвав 11 ноября 1921 г. Вашингтонскую мирную конференцию под лозунгами сохранения мира и сокращения вооружений. Президент Гардинг торжественно декларировал: «Мы надеемся установить в мире лучший порядок, который вернет миру спокойствие».

На конференции первым делом был решен вопрос с ликвидацией существовавшего после Версаля раздела Китая на сферы влияния. В соответствии с принципом «открытых дверей» и «равных возможностей» США добились, чтобы Китай стал полем «равного соревнования» всех держав. Американцы считали Китай как бы «общей собственностью» великих держав, где сильнейшая — Штаты со временем должна была занять лидирующее положение. Позиции Япония в Китае в соответствии с этим «договором девяти держав» были сильно ослаблены.

Вторым вопросом, который выдвинул госсекретарь США Ч. Хьюз, было сокращение морских вооружений. Это выглядело немного странно, если учесть, что незадолго до конференции конгресс утвердил новые крупные ассигнования на строительство военно-морского флота. Однако все становилось ясно, отмечает Г. Язьков, при сравнении флотов. Английский значительно превосходил американский, а японский уже вплотную подобрался к флоту США. Но проблема особенно касалась линкоров. Панамский канал могли проходить суда водоизмещением 35 тыс. тонн, а Япония и Англия уже строили новые линкоры 40-45 тыс. тонн водоизмещением. Вступив в эту гонку, США рисковали либо терять значительное время и соответственно маневренность и возможности своего флота, либо тратить в два раза больше денег, поскольку им пришлось бы строить два флота линкоров: один для Атлантики, другой для Тихого океана. В результате для линкоров и авианосцев США, Англии, Японии, Франции и Италии тоннаж был ограничен 35 ООО тонн и установлено соотношение 5:5:3:1,75:1,75 соответственно. Попытка американцев распространить подобные ограничения на другие типы кораблей потерпела неудачу.

Для контроля над колониями Англии был жизненно необходим крейсерский флот. Французы отстаивали права подводного флота, который министр иностранных дел Англии

А.              Бальфур назвал самым варварским видом военно-морских сил, напомнив о подводной войне Германии против Англии во время Первой мировой. На что глава французской делегации А. Сарро саркастически возразил: «Англичане предлагают уничтожить подводные лодки. Мы с этим никак не можем согласиться. Вот если Англия согласится на то, чтобы уничтожить линкоры, тогда Франция сейчас же пойдет на ликвидацию своего подводного флота. Правда, нам говорят, что Англия никогда не использует свои линкоры в военных целях. Ну, конечно, она держит их, по всей видимости, для ловли сардин. Так пусть же она разрешит бедной Франции иметь подводные лодки, ну, скажем, для ботанического исследования морского дна».

Третьим вопросом, который был успешно проведен американцами, было решение о «совместной охране своих прав и интересов в бассейне Тихого океана», которое в том числе фактически денонсировало союзный англо-японский договор по тихоокеанскому региону 1902—1911 годов290. И тем самым открывало его для США. Первая из цепей Версаля была надорвана...

Свобода морей

Термин «свобода морей» был введен Хаузом в 1915 г. для обоснования свободы торговли с воюющими странами (принесшей США баснословные прибыли)[**********]. Под «свободой морей» понималось: право свободной торговли нейтральных стран во время войны, помехи которой «привели к таким трениям между Соединенными Штатами и союзниками в 1915 и 1916 гг.»; ликвидацию контрабанды и «признание неприкосновенности частной собственности в открытом море»291. Ограничение на трактовку термина было наложено Хаузом в 1919 г. связи с планами создания Лиги Наций, которая получила право закрывать мореходные пути в случае всеобщей войны. «Свобода морей» теперь распространялась только на ограниченные войны не связанные с нарушением международного права.

Американская декларация буквально взорвала Ллойд Джорджа: «Этот пункт... мы не можем принять ни при каких условиях; это значит лишиться мощного средства блокады; Германия была сломлена блокадой почти в такой же мере, как и военными методами; и если бы это мощное средство было отдано Лиге Наций, а Великобритания дралась бы не на жизнь, а на смерть, то никакая Лига Наций не смогла бы помешать ей защищаться. Это мощное средство помешало Германии получать каучук, хлопок и продовольствие через Голландию и скандинавские страны. Поэтому мое мнение таково: прежде чем я соглашусь лишиться этого мощного средства, я хотел бы увидеть организованной эту Лигу Наций. Если Лига Наций представляет собою реальность, я готов обсуждать этот вопрос»292. «Да, — вмешался Клемансо, — я не могу понять смысла этой доктрины (свободы морей). При существовании свободы морей война не была бы войной»293. «Вопрос о «свободе морей» едва не расколол конференцию», — писал У Уайзмэн294.

Однако «необходимость достигнуть какого-то соглашения по этому пункту с англичанами, как полагал Хауз, преобладала над всеми прочими политическими вопросами, кроме вопроса о Лиге наций»295. Не случайно представитель американского президента предупредил «англичан, что существующие условия морского права несут в себе опасность взрыва»296. И Вильсон действительно предъявил ультиматум: «Я не могу согласиться принять участие в переговорах о мире, который не включал бы свободы морей, ибо мы обязались воевать не только с прусским милитаризмом, но и с милитаризмом вообще»297. Вильсон уполномочил Хауза заявить, что если они этого не примут, то могут «наверняка рассчитывать, что мы используем наше наличное оборудование для постройки сильнейшего флота, допускаемого нашими ресурсами, чего наш народ давно жаждет»298.

В ответ Ллойд Джордж «сказал, что Великобритания истратит все до последней гинеи, чтобы сохранить превосходство своего флота над флотом Соединенных Штатов или любой другой державы, и что в Англии ни один министр, который занял бы иную позицию, не смог бы остаться у власти...»299. Но в начале XX века грозный рык некогда самой великой державы мира означал уже только слова... Хауз вполне отдавал себе в этом отчет: «Если англичане не будут осторожны, они навлекут на себя неприязнь всего мира... Я не верю, чтобы Соединенные Штаты и другие страны согласились предоставить Великобритании полное господство на морях, равно как Германии — господство на суше, и чем скорее англичане это поймут, тем для них будет лучше; более того, наш народ, если ему бросят вызов, построит флот и будет содержать армию еще большую, чем у них. У нас больше денег, у нас больше людей, и наши природные богатства гораздо более велики. Такая программа в Америке будет популярна, и если только Англия даст повод, то остальное доделает уже сам народ»300.

От ультиматумов Хауз перешел к открытым угрозам: «Мы никогда не согласимся на то, чтобы англичане настолько усилили свой флот; если бы это произошло, то, несомненно, привело бы к англо-американскому соперничеству в строительстве флота»301; «вмешательство англичан в американскую торговлю в случае новой войны бросит Соединенные Штаты в объятия врага Великобритании, кто бы он ни был»302; рано или поздно США и Англия придут «к столкновению, если не будет достигнуто соглашение о законах, регулирующих мореходство»303.

Напряжение между странами достигло пика. Хауз вспоминал: «Почти тотчас по приезде в Англию я обнаружил неприязнь к Соединенным Штатам. Англичане, как всегда, сердечны и гостеприимны к каждому американцу в отдельности, но в целом они нас не любят... отношения между этими двумя странами начинают приобретать такой же характер, как отношения между Англией и Германией перед войной... Благодаря своей промышленности и организации Германия становилась первой державой в мире, но она утратила все из-за своей самонадеянности и недостаточного политического благоразумия. Кто же повторит эту колоссальную ошибку: Великобритания или Соединенные Штаты?»304

В Великобритании лишь немногие признавали бессмысленность противостояния с американцами. Среди них был бывший министр иностранных дел Э. Грэй: «Ни при каких обстоятельствах Великобритания не станет строить флот для противопоставления Соединенным Штатам... В то же время Англия сохраняет за собой полное право строить флот против любой европейской державы и в любом объеме, который она сочтет необходимым...» Грэй, представлявший либеральные круги, обосновывал свои взгляды, во-первых тем, что война между США и Великобританией невозможна, во вторых, США всегда могут построить кораблей больше, чем Великобритания. Грэй добавлял: «Вас, может быть, удивит, что я не принимаю в расчет Лигу Наций в качестве профилактического средства не только в отношении затруднений с Великобританией, но и как помеху на пути морских вооружений. Я рассматриваю Лигу как величайшую надежду на мирное решение всех этих мучительных международных споров, но мы должны признать, что между настоящим временем и тем днем, когда Лига докажет, что она является тем средством, на которое мы рассчитываем, лежит дистанция огромного размера»305.

Что касается Ллойд Джорджа, то когда он наконец согласился было пойти навстречу американцам, США не ратифицировали Версальского договора и не вошли в Лигу Наций.

В.              Вильсон был вынужден снять вопрос «свободы морей» с повестки дня конференции. Но даже ратифицируй конгресс США вступление своей страны в Лигу Наций, правоприменение принципа «свободы морей» оставалось под вопросом. Ведь тот же Хауз утверждал, что: «При том положении, какое создалось во всем мире в 1914 г., война между Францией и

Германией (т.е. Первая мировая война) сама по себе не являлась нарушением международного права»306. Таким образом, принцип «свободы морей», провозглашенный величайшей демократией в мире, превращался не во что иное, как в правовое оправдание беззастенчивой наживы на войне, крови и страданиях миллионов людей.

Конфликт затух, но остался неразрешенным, а за ним стояли многомиллиардные прибыли крупнейших американских, шведских, голландских и пр. компаний «нейтральных» стран. Деньги не терпят преград, и борьба рано или поздно должна была неизбежно вспыхнуть вновь...

Братство и мир Версаля

Договор не включает никаких положений, которые бы обеспечивали экономическое восстановление Европы, ничего, что бы сделало побежденные центральные державы хорошими соседями, что обеспечило бы стабильность новых государств и восстановление России; он не способствует созданию экономического сотрудничества самих союзников...

Дж.-М. Кейнс307

В дальнейшем я не буду различать плоды войны, которые неизбежны, и несчастья мира, которые можно было бы предотвратить.

Дж.-М. Кейнс308

Наиболее полная победа, когда либо выигранная силой оружия, не разрешила европейской проблемы и не устранила опасностей, вызвавших войну.

У. Черчилль309

17 мая 1919 г., за 40 дней до подписания в Зеркальном зале Версальского дворца «мирного» договора, на стол Вильсона легло одно письмо: «Уважаемый м-р Президент! Я передал сегодня государственному секретарю прошение о своей отставке... Я был одним из миллионов, который полностью и беспрекословно доверял Вашему руководству... Но наше правительство согласилось в данное время подвергнуть страдающие народы Земли новым притеснениям, зависимости и раздробленности, ведя человечество к новому веку войн... Россия, «большое испытание нашей доброй воли», как для меня, так и для Вас, не была даже понята. Несправедливые решения конференции относительно провинции Шаньдун, Тироля, Фракии, Венгрии, восточной части России, Данцига, Саарской области и отказ от принципа свободы морей делают новые международные конфликты неизбежными... Мне жаль, что Вы... питали столь малое доверие к миллионам людей, которые подобно мне, верили в Вас» У Буллит.

Другой помощник президента Э. Хауз давал образную оценку Версальскому договору: «Все это напоминало обычаи прежних времен, когда победитель волочил побежденного привязанным к своей колеснице. По моему, это не в духе новой эры, которую мы поклялись создать»310.

Из далекой России французский дипломат Л. Робиен писал домой: «Меня пугает информация из Франции. Мы, похоже, пытаемся навязать Германии бессмысленное унижение. Желание, может, и понятное, но способное привести к нежелательным последствиям. Гнусное поведение Наполеона по отношению к прусской королеве стоило нам Ватерлоо, а возможно, и Седана. Сражаться с противником можно, пока он стоит на ногах, но как только он повержен — протяни ему руку... Более всего меня удивляет, что англичане, хотя это не в их характере, поступают так же, как мы: действия, которыми они сопровождают захват немецкого флота, — недостойны. Забирайте корабли, но не унижайте при этом экипажи офицеров, которые храбро сражались»311.

Ген. К. Типпельскирх: «Версаль бросил в почву дурное семя. Из этого выросли все аргументы будущего немецкого диктатора, которые понадобились ему, чтобы своей демагогией увлечь за собой разочарованный немецкий народ... Когда 150 лет назад мощная коалиция освободила Европу от диктатора, ввергавшего ее в течение 20 лет из одной войны в другую, нашлись разумные государственные деятели, не возложившие на французский народ ответственность за ложный путь, по которому он пошел. Они знали меру, потому, что были единодушны в самом главном, и смогли принести миру столетний мир...»312

Глава правительства Германии Ф. Шейдеман отказался подписать Версальский мир. На заседании правительства, где решался вопрос, он заявил: «К«акой честный человек, не говорю — какой немец, но какой честный, верный своему слову человек может пойти на эти условия? Какая рука не дрогнет, надевая на себя и на нас эти оковы? Я убежден, что политическое будущее принадлежит только тем, кто на эти требования скажет прямо: нет! Допускаю, что государство в конце концов должно будет уступить силе и сказать: да! Но одно я должен заверить: я не буду в числе тех, кто это сделает. Я считаю, что мы должны совершенно прямо и честно сказать Антанте: то, чего вы от нас требуете, невыполнимо. Если вы не хотите нам верить, приходите в Берлин и взгляните сами. Не требуйте от нас, чтобы мы стали палачами своего собственного народа»313.

Президент Эберт назвал договор «невыносим и его невозможно выполнить»314. Сам В. Вильсон утверждал: «Если бы я был немцем, я бы никогда не подписал этого договора»315. В июне Брокдорф-Ранцау ведший переговоры в Версале от лица Германии, Эбер и Шейдеман в знак протеста против договора подали в отставку. Сенатор Ф. Нокс (госсекретарь в правительстве президента Тафта) призвал конгресс отвергнуть Версальский мирный договор, как слишком суровый по отношению к Германии, что неизбежно приведет к новой войне316.

А. Деникин: «Занавес опущен. Версальский мир остановил на время вооруженную борьбу в средней Европе. Для того, очевидно, чтобы, собравшись с силами, народы взялись за оружие вновь с целью разорвать цепи, наложенные на них поражениями... Идея «мира во всем мире», которую 20 веков проповедуют христианские церкви, похоронена надолго...»317. Н. Устрялов в 1920 г.: «Не мир, а меч несет человечеству Версаль»318. Великий князь Александр Михайлович клялся в 1919 г. в Париже «перед членами американской делегации, что через двадцать лет от Версальского договора не останется и камня на камне»319.

М. Палеолог: «Наивно думать, что предстоящий мир будет вечным; я представляю себе, наоборот, что теперь- то и начнется эра насилия и что мы сеем семена будущих войн». А. Тома: «Да, за этой войной последуют еще десятилетия войн»320. Дж. Кейнс: «Огромные лишения и величайший риск для общества становятся неизбежными»321. Блисс: «Мир кажется мне еще худшим, чем война»322. Г. Николсон: «Я считаю, что грядущие поколения обратят больше внимания не на ошибки конференции... а на ее ужасающее лицемерие»323. Н. Головин в 1922 г.: «Можно ли, по правде говоря, верить в искренность людей, которые говорят о том, что война есть пережиток варварства, льющих слезы об ужасах войны, но в то же время не желающих добровольно уступить тех преимуществ, которые они уже захватили»324. По словам Дж. Кейнса, когда собралась конференция «началось плетение той хитрой сети софистики и иезуитских толкований, которая, в конце концов, покрыла лицемерием и обманом букву и сущность всего договора. Ведьмам всего Парижа был дан сигнал:

Зло — в добре, добро — во зле

Полетим в нечистой мгле325.

У. Черчилль: «В Европе и Азии условия, созданные победителями во имя мира, расчистили дорогу для возобновления войны»326. Осенью 1924 г. У. Черчилль выступит с предупреждением, что «германская молодежь, увеличиваясь в числе подобно наводнению, никогда не примет усло- вий и требований Версальского договора»... «дух Германии начинает наполняться мечтами о войне за освобождение, за отмщение»... «этот процесс в Германии может выйти из-под общественного контроля»327.

Адмирал Тирпиц, оценивая состояние умов в Германии после Первой мировой войны, писал: «Сегодня наше положение хуже, чем после Тридцатилетней войны... Без необычайно серьезного самоотрезвления и духовного обновления германский народ никогда больше не будет жить на свободной земле, быстро или постепенно перестанет быть великим по своей культуре и численности народом; тогда не будет возможен и новый Веймар... Если когда-нибудь германский народ воспрянет ото сна, в который погрузила его катастрофа, и с гордостью и умилением вспомнит об огромной силе, добродетели и готовности к жертвам, которыми он обладал в прусско-германском государстве... то воспоминание о мировой войне встанет в один ряд с его величайшими национальными святынями... Но, как и во времена Лютера, Германия оставалась здоровым жеребцом, которому недостает одного: ездока»328.

Психологию немцев раскрывал А. Толстой, который в 1927 г. писал в своем «Гиперболоиде инженера Гарина»: «Вы немец с головы до ног, бронированная пехота, производители машин, у вас и нервы, я думаю, другого состава. Слушайте, Вольф, попади в руки таких, как вы, аппарат Гарина, чего вы только не натворите. — Германия никогда не примирится с унижением!»329 В Германии Версальский договор немедленно после его заключения окрестили — Diktat. Ллойд Джордж: «Справедливость на стороне Германии!» «А стала бы Англия долго терпеть такое унижение?»330

28 апреля 1939 г. Гитлер, в ответе на предложение начать переговоры о мирном разрешении конфликта, напомнит Рузвельту, что Германия однажды приняла участие в конференции в Версале, где представители Германии «подвергались большему унижению, чем когда-то вожди племени сиу»331.

«Призрак коммунизма»

Европа идет к самой кровавой своей катастрофе, приближается к концу, неизбежно заложенному в ней от рождения. Этой роковой судьбы уже не изменить. Камень катится, и не только с 1914 года — он катится в течение четырех столетий.

В. ШубартЪЪ2

Союзники, наверно, еще долго делили бы доставшуюся им «добычу», но работу конференции подстегивал, по словам будущего президента США Г. Гувера: «призрак большевистской России почти ежедневно бродивший по залам мирной конференции». Госсекретарь США Р. Лансинг торопил: «Мы должны без всякой задержки пойти на заключение мира. Гели мы будем продолжать колебаться и медлить пламя большевизма перекинется на Центральную Гвропу и создаст серьезную угрозу разрушения нашего социального порядка»333. Ллойд Джордж: «Величайшая опасность в данный момент заключается, по моему мнению, в том, что Германия может связать свою судьбу с большевиками и поставить все свои материальные и интеллектуальные ресурсы, весь свой огромный организаторский талант на службу революционным фанатикам, чей мечтой является завоевание мира для большевизма силой оружия»334.

Хауз: «Судя по положению вещей, скоро наступит кризис. Изо дня в день нарастает ропот недовольства. Народ желает мира. Большевизм повсюду завоевывает новые позиции. Только что поддалась Венгрия. Мы сидим на пороховом погребе, и в один прекрасный день какая-нибудь искра взорвет его... Если бы мир не был в таком состоянии неопределенности, я не возражал против того, чтобы переговоры продолжались так неторопливо, как они протекали до сих пор. Но в нынешней обстановке каждый новый день означает новый риск»335.

У Черчилль: «Самая большая опасность, которую я вижу в создавшемся положении, это та, что Германия может не устоять против большевизма... Эта опасность отнюдь не является химерой. Теперешнее правительство Германии слабо, оно не обладает никаким престижем... Если оно продолжает влачить свое существование, то только потому, что у германцев нет выбора. Единственно, кто мог бы взять власть в свои руки — это спартаковцы, но Германия еще не готова для их власти... известия, которые только вчера получены из Венгрии, слишком ясно говорят о том, что это отнюдь не вымышленная опасность. Каковы же были те причины, которые заставили Венгрию прийти к большевизму? В основе их лежало опасение, что большая масса мадьяр будет отдана под власть других народов[††††††††††]. Если мы хотим поступить разумно, то мы должны предложить Германии такой мир, который, будучи основан на справедливости, будет в то же время для каждого сознательного человека предпочтительней большевистской альтернативы... Мы не можем в одно и то же время и калечить Германию, и ждать, что она будет нам платить»336.

Итальянский представитель Орландо позже уверял: «Внутреннее политическое положение в Италии с каждым днем становилось все хуже и хуже: еще шесть месяцев войны привели бы «идеальное государство» Муссолини к революции по русскому образцу»337. В июне 1919 г. тысячи французов вышли на улицы с красными флагами, военное командование было вынуждено привести войска в боевую готовность. В Германии красные флаги завоевывали один город за другим. В Англии не прекращались демонстрации в поддержку Советской России, все популярнее становились призывы «сделать так же, как в России». Радикализм охватил даже социал-демократические партии. В резолюций конференции социал-демократических партий в Берне в феврале 1919 г. говорилось: «Капиталистический класс путем эксплуатации наемных рабочих повышает свои доходы и понижает их жизненный уровень. Этой тенденции капитализма можно воспрепятствовать только путем уничтожения капиталистической системы производства».

Социал-демократические партии приглашали на Женевский конгресс в июле 1920 г. лозунгом: «Конгресс созывается для решения проблем политической и экономической организации рабочего класса в целях уничтожения капиталистического способа производства и освобождения человечества путем завоевания политической власти и социализации средств производства, т. е. преобразования капиталистического строя в социалистический, коллективистский, коммунистический строй»338. И это говорили социал-демократы, которые до последнего времени неизменно выступали на стороне буржуазных партий и первыми организовывали подавление коммунистических революций[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡]. Зиновьев имел основания торжественно провозглашать: «Старушка Европа с головокружительной скоростью несется навстречу революции»339.

Российские большевики приняли живейшее участие в европейской революции и наиболее активно в Германии. Уже на второй день после начала ноябрьской германской революции Советская Россия послала в Германию пятьдесят вагонов с зерном и другим продовольствием — и это в условиях голода в самой России. В Германию для поддержки революции была направлена группа большевиков во главе с К. Ра- деком. 21 ноября 1918 г. К. Либкнехт объявил, что он больше- вик и владеет неограниченными фондами для политической пропаганды. В ответ канцлер Эберт немедленно получил политическую и материальную поддержку Запада. Буллит информировал Лансинга: «Если мы не будет помогать правительству Эберта так, как русские большевики помогают группе «Спартак», Германия станет большевистской. Австрия и Венгрия последуют за Германией. И оставшаяся Европа не избежит инфекции»340.

50 вагонов зерна и десяток большевистских агитаторов были достойным ответом Антанте, которая к тому времени уже более полугода вела интервенцию в Советскую Россию. Сотни тысяч солдат английских, французских, японских, американских, чешских, польских, итальянских, канадских, австралийских... сотни миллионов фунтов, франков, долларов, йен... сея гражданскую войну, несли смерть и разрушение во имя благородных целей подавления большевистской революции в России. Однако одинокая, умирающая от голода, доведенная войной до полного одичания и истощения Советская Россия, противостоящая всему «цивилизованному» миру, неожиданно выжила. «Все державы отказались от активной борьбы с русской революцией. Не потому, конечно, чтобы русская революция нравилась правительствам всех держав, а потому, что они осознали свое полное бессилие ее сокрушить», — констатировал Н. Устрялов341.

Определяя причины этого бессилия, Ленин заявлял: «Не мы победили, ибо наша военная сила ничтожна, а то победило, что державы не могли пускать против нас свои силы...»342 «Лед тронулся, — пояснял вождь большевиков, — Советы победили во всем мире. Они победили прежде всего и больше всего в том отношении, что завоевали себе сочувствие пролетарских масс. Это — самое главное. Этого завоевания никакие зверства империалистической буржуазии, никакие преследования и убийства большевиков не в силах отнять у масс»343.

Действительно, произошло что-то непонятное солдаты стран-интервентов отказывались воевать. На запрос У Черчилля «ответ отовсюду пришел единообразный: войска пойдут куда угодно, но не в Россию»344. Газета «Дейли экспресс» писала: «Страна совершенно не желает вести большую войну в России... Давайте покончим с манией величия Уинстона Черчилля, военного азартного игрока»345. В войсках вспыхивали восстания они «несли в себе элементы солидарности с Советской Россией, ибо восставшие выступали не просто с требованием более быстрой демобилизации, но и против посылки войск в Россию»346. Мало того, войска интервентов, уже находившиеся в Советской России, быстро революционизировались и поднимали красные флаги[§§§§§§§§§§].

Идеи, которые несла Русская революция, были еще слишком аморфны и искалечены революцией и интервенцией, но они очевидно побеждали не только в России, но и во всем мире. «Большевики стали государственной и международной силой благодаря несомненно заразительности их идеологии...»347. Сквозь недостатки и радикализм революционной эпохи просвечивались новые социальные принципы общественного устройства, которые утверждала Русская революция и которые были востребованы народами всего мира. И их уже не мог отрицать или не признавать ни один привилегированный класс.

Но сдаваться последний не собирался, правда заставить свои народы, своих солдат идти сражаться против Советской России он уже не мог. Выход был предложен во время Версальской конференции — Блисс считал, что нужно просто накормить Германию — «естественный барьер между Западной Европой и русским большевизмом». У. Черчилль выражался более откровенно, в письме Ллойд Джорджу от 9 апреля 1919 г. он требовал: «Следует накормить Германию и заставить ее бороться против большевизма»348.

Генерал А. Деникин в те годы писал: «В политических кругах Англии назревало новое течение, едва ли не наиболее грозное для судеб России: опасность большевизма, надвигающаяся на Европу и Азию, слабость противобольше- вистских сил, невозможность для союзников противопоставить большевикам живую силу, невозможность для

Германии выполнить условия мирного договора, не восстановив своей мощи. Отсюда как вывод — необходимость «допустить Германию и Японию покончить с большевизмом, предоставив им за это серьезные экономические выгоды в России»349.

Однако не только инфекция большевизма вызывала беспокойство в правящих домах Европы. По словам У Черчилля через пять или шесть лет «Германия будет, по меньшей мере, вдвое больше и мощнее Франции в наземных силах... Будущее таит эту угрозу... Русская ситуация должна рассматриваться как часть общей борьбы с Германией...»350. «Если Россия не станет органической частью Европы, если она не станет другом союзных держав и активным партнером в Лиге Наций, — продолжал Черчилль, — тогда нельзя считать гарантированными ни мир, ни победу»351. 15 февраля 1919 г. на заседании Комитета десяти он говорил: «Германия может приступить к производству вооружений, но она начнет выполнение своих глубинных замыслов только тогда, когда между нами и нашими нынешними союзниками начнутся ссоры, чего, к сожалению, нельзя исключить в будущем... Если мы не создадим прочного мира в ближайшем будущем, Россия и Германия сумеют найти общий язык. Обе эти страны погрузились в пучину унижений, причину которых они усматривают в безрассудном противостоянии друг другу. Если же Германия и Россия объединятся, это повлечет за собой самые серьезные последствия»352.

У. Черчилль метался между двумя альтернативами, союз с большевистской Россией против Германии или с Германией против красной России. Ни та ни другая не обещали ничего хорошего и вели либо к доминированию Германии на континенте, либо большевизации Европы и Англии. В итоге, по мнению У Черчилля, оптимальным вариантом было бы столкновение Германии и России, а главной задачей момента он считал поощрение немцев к вторжению в Россию. С примерным цинизмом он писал: «Пусть гунны убивают большевиков»353. Высказанная У. Черчиллем в 1919 г. мысль, станет идеологической доктриной Запада на многие десятилетия вперед.

«Если мы становимся на позиции, что как минимум в течение поколения Германии нельзя желать и малейшего процветания, что все наши бывшие союзники — ангелы света, а бывшие враги — немцы, австрийцы, венгры — дети дьявола, что год за годом Германия должна нищать, ее дети голодать и болеть, и что она должна быть окружена врагами — тогда мы должны отвергнуть все предложения данной главы, в частности те, которые могли бы позволить Германии восстановить хоть часть своего материального благосостояния и найти источники к существованию населения промышленных городов. Но Боже упаси, если такие взгляды наций на их отношения друг с другом могут быть приняты в демократиях Западной Европы и профинансированы Соединенными Штатами. Если мы сознательно стремимся к обнищанию Центральной Европы, осмелюсь предположить, что расплата не заставит себя долго ждать. Ничто тогда не отодвинет решающую гражданскую войну между силами реакции и отчаянными конвульсиями революции, по сравнению с которой померкнут ужасы последней германской войны и которая разрушит, кто бы ни победил, цивилизацию и прогресс, достигнутый нашим поколением. Даже если результат и разочарует нас, не должны ли мы основывать наши действия на лучших ожиданиях и верить, что богатство и счастье одной страны предполагает то же самое и для других, что солидарность человечества — не выдумка, и что народы могут себе позволить относиться к другим как к себе подобным?»

Дж. Кейнс, 1919 г.354

Прошло всего немногим более десятка лет после Версаля, а политическая карта Европы приобрела неожиданный для творцов демократического мира вид. Сбывалось пророчество Дж. Кейнса: Австрия — диктатура австрофашизма Э. Дольфуса (7.03.1933), Албания — де-факто под протекторатом фашистской Италии, президент А. Зогу наделен чрезвычайными полномочиями (27.10.1925),

Болгария — фашистский переворот Бориса (9.06.1923), Венгрия — профашистская диктатура адмирала Хорти (1.03.1920),

Германия — фашистская диктатура Гитлера (30.01.1933), Греция — фашистская диктатура И. Мегаксаса (4.0.8.1936), Испания — фашистская диктатура П. Ривера (1922—1930), фашистская диктатура Франко (с 27.02.1939),

Италия — фашистская диктатура Муссолини (28.10.1922), Латвия — правый переворот Ульманиса (16.05.1934),

Литва — правый переворот и диктатура А. Сметоны (19.12.1926), Польша — военный переворот Пилсудского (12.05.1926), Португалия — военный переворот Кармоны (1910), затем Салазара,

Румыния — диктатура Кароля II (02.1938), диктатура Антонеску (4.09.1940),

Чехословакия — попытка правого переворота Гайды (1926), Словакия — фашистский режим,

Эстония — правый переворот и диктатура К. Пяста (03.1934), Югославия — военная диктатура Александра I (6.01.1929).

Слова Г. фон Дирксена о Германии 1930-х годов — «Милитаристы и националисты — вот кто отныне доминировал на политической сцене»355, теперь можно было распространить почти на всю Европу. Казалось только три великие державы — Англия, Франция и США оставались последним оплотом демократии. Однако в них происходили какие то странные, неведомые раньше перемены...