ГЛАВА 10. МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ И ДИСКУССИИ

Если царское правительство препятствовало распространению марксизма, то Советская власть именно марксизм рассматривала как единственно научную теорию и соответственно враждебно относилась к любым не только антимарксистским, но и немарксистским теориям.

Представления о том, что старая наука насквозь проникнута буржуазными идеями, что Октябрьская революция выявила ее полнейшее банкротство, получили широкое распространение уже в первые послереволюционные годы. Отсюда нередко делался прямой вывод о необходимости решительного отказа от старой науки и создания новой, пролетарской науки. Ленин и А. В. Луначарский отвергали такую постановку вопроса, считая ее нереалистичной и экстремистской. Идея Ленина о том, что коммунистом нельзя стать, «не усвоив того, что накоплено человеческим знанием» (высказанная им на III Всероссийском съезде РКСМ 2 октября 1920 г.), получила широкий резонанс я имела положительное значение для преодоления крайних форм негативного отношения к буржуазной науке и культуре в целом. Однако в более конкретной постановке этот ленинский тезис означал, что из наследия старой науки и культуры усваивать надо лишь то, что не противоречит принципам коммунизма[267].

Одновременно марксизм превращался в официальную, государственную идеологию. В резолюции I Всероссийского съезда по внешкольному образованию (май 1919 г.) указывалось, что «задачей органов рабоче-крестьянского правительства, в том числе Наркомпроса, является распространение революционного марксизма (коммунизм)»[268]. В этом отношении мало что изменилось и с переходом к нэпу. Так, в одной in революций X съезда РКП (б), который провозгласил новую экономическую политику, її качестве основной задачи Главполптпро света, входившего а общую систему Маркомпроса, рассматривалась «массовая коммунистическая пропаганда и агитация»[269].

Антимарксистская же и немарксистская идеологии оказывались объектами все более мощного давления со стороны государства. Так, осенью 1919 г. были произведены массовые аресты профессоров и других ученых, вызванные их былой принадлежностью к партии кадетов. А. М. Горький, назвав эти аресты «варварством», «истреблением лучшего мозга страны»[270], резко осудил их в письмах к Ленину, Зиновьеву и Дзержинскому.

Под лозунгом защиты революции уже в 1918 г. начались стеснения свободы печати. В частности, были закрыты лучшие русские журналы, в том числе «Вестник Европы» (издавался с 1866 г.), «Русская мысль» (издавался с 1880 г.), «Русское богатство» (издавался с 1876 г.) и другие. С осени 1918 г. были закрыты все газеты, рассматривавшиеся как буржуазные. В мае 1919 г. была запрещена частная инициатива в издательском деле. В результате проведения этой политики многие ученые лишились возможности свободно излагать свои взгляды, вести полемику с оппонентами. Это оказало крайне негативное воздействие на развитие экономической науки, искусственно прервав естественный ход этого развития.

Нэп породил новую нравственно-психологическую атмосферу в стране. В новых условиях оказалась и экономическая наука. Несколько расширились рамки свободы интеллектуальной деятельности. Возникло множество кооперативных и частных издательств, появились новые журналы, оживилась деятельность научных обществ. Литература, в том числе и экономическая, стала более богатой и разнообразной.

Появились и специальные работы по методологии политэкономии, что уже само но себе было признаком оживления в этой науке. Наиболее серьезной из этих работ была книга проф. С. И. Солнцева (с 1929 г.— академик АН СССР) «Введение в политическую экономию». Проблемами методологии политэкономия Солнцев занимался еще до революции, когда он работал приват-доцентом Санкт-Петербургского университета. Под его руководством на практических занятиях и в кружке политической экономии над вопросами методологии этой науки работали студенты юридического факультета Н. Д. Кондратьев и ГІ. А. Сорокин, впоследствии ставшие, выдающимися русскими учеными[271].

Солнцев обращает внимание на то, что непрерывный прогресс теории лоз мани я порождает необходимость систематически пересматривать, обновлять, обогащать методологические основы политэкономии, ибо «экономическая методология, в вопросах об образовании по* нятий и построении системы науки, неизбежно следует в своем развитии за общей теорией познания»[272]. В книге Солнцева содержится раз-

и’рпутаи критика              иго метода и политэкономии, п частности, ом

чшлет неприємне              !Ытку совмещения его сторонниками телеоло-

нчсского и каузальної о методов экономического исследования. [дне ¦шлее резко он критикует субъективно-психологический метод.

  I— это значит просто не понять сущности социального и раз на-

пчтда отразить от себя возможность такого понимания. Психологизм л экономике — это самоустранение экономики»[273].

Особое внимание Солнцев уделяет марксистскому методу, который ¦ні называет «объективно-социальным методом». Важнейшей его осо- оемн остью он считает «объективизм при исследовании и изложении», поражающийся в том, что «экономические явления рассматриваются не и а к субъективно-индивидуалистические психические переживания того или иного хозяйствующего субъекта, а как объективированные отношения, сложившиеся в итоге столкновения индивидуальных воль, обгце- лпчимые, общеобязательные, закономерно-стихийно-развивающиеся. ¦gt;кшюмический анализ совершается в данном случае вне всякой связи lt;’ пилениями психического порядка»[274].

Солнцев считает совершенно правильным столь жесткое разграничение экономического и психического. Развитие мировой экономической числи в XX в., однако, не подтвердило этого предположения. Эти два ряда явлений вовсе не разделены некой «китайской стеной», хотя растворение экономического в психическом неизбежно приводит к выхолащиванию специфики экономических явлений как явлений социальных.

Обращает на себя внимание также отождествление Солнцевым объективного со стихийным — идея, воспринятая русской экономической наукой начала XX в. от немецкого неокантианства и ставшая, в шачительной степени благодаря Бухарину, чуть ли не догмой в 20-е гг. Характеризуя диалектический подход к изучению явлений действительности как еще один важный элемент «объективно-социального метода», Солнцев указывает на нередкие злоупотребления этим подходом его сторонниками. «В научном отношении особенно плохо было с идеей тинлектического развития в тех случаях, когда в каждом социальном явлении, в каждом социальном институте, в каждом социальном факте непременно хотели найти, вскрыть гегелевскую триаду...»[275]. Это было весьма своевременное предупреждение. Вульгаризация марксизма, о которой писал Солнцев, действительно происходила и была неизбежным следствием все большего утверждения его в качестве монопольной, государственной идеологии. Поскольку же указанный процесс продолжал развиваться и принимать все более уродливые формы, вульгаризация марксизма пышно расцветала в 30-е гг. В целом Солнцев тает высокую оценку марксистской методологии. В то же время он сетует на то, что сами теоретики-марксисты уже много лет не разрабатывают методологических проблем.

Книга Солнцева вначале получила одобрение в марксистской литературе. А. А. Вознесенский, например, указал на то, что это первая специальная работа (не считая нескольких статей) по вопросам предмета и метода политэкономии и уже одним этим «проф. Солнцев внес значительный вклад в русскую марксистскую литературу по политической экономии». Он подчеркнул, что «именно здесь, в области методологии политической экономии, мы должны дать наиболее успешный її і jji и п і ц u i rt і и lt;/ш і ¦ і gt;N і i m 111 111111111 ,m у с і* j) і gt;i1 (і и111111 о m у 111 ю 111111 и і к у "*¦ австрийской школе»[276].

К концу 20-х г['. положение существенно меняется. Та степень методологического плюрализма и те отступления от марксизма (особенно сочувственное отношение к неокантианству), которые присутствуют в книге Солнцева и которые были еще возможны в 1922 г., во второй половине 20-х гг. рассматриваются уже как серьезные недостатки и становятся почти нетерпимыми. Характерная для тех лет общая негативная оценка методологии Солнцева свидетельствует* что уже в то время не допускалось отклонение от марксизма.

Огромное методологическое воздействие на советских экономистов 20-х гг. оказали учебники по политэкономии, автором и соавтором которых был А. А. Богданов, другие его работы. До второй половины 20-х гг. эти учебники сохраняли монопольное положение среди учебных пособий по политэкономии. По словам Бухарина, «Богданов... был, несомненно, одним из самых сильных и самых оригинальных мыслителей нашего времени» и «по энциклоледичности своих знаний занимал исключительное место не только на территории нашего Союза, но и среди крупнейших умов всех стран» [277].

Самой крупной и известной работой Богданова, прославившей его имя, была «Всеобщая организационная наука (тектология)». В ней всякая человеческая деятельность рассматривалась с организационной точки зрения, которая представлялась «универсальной» и единственно правильной. Развитие тектологии он ставил в центр всей познавательной деятельности человечества, связывая именно с этой наукой решение коренных проблем человеческого бытия[278]. Принципы тектологии Богданов использовал и при переработке и переиздании своих «курсов» по политэкономии.

Он рассматривал К- Маркса как «великого предшественника организационной науки» [279], но вовсе не стремился согласовать эту науку или разработанную на ее методологической основе политэкономию с традиционным для большевиков или для кого бы то ни было пониманием марксизма. Да и объективно тектология и марксистская философия лежали в разных плоскостях. В тех случаях, когда Богданов, опираясь на тектологию, давал ответы на вопросы, на которые приходилось отвечать и Марксу, эти ответы зачастую по существу были иными. Все это расценивалось ортодоксальными марксистами, для которых критерием истины было марксистское учение и которые постоянно боролись за его чистоту, как серьезнейший недостаток.

Отмечая, что «по целому ряду вопросов» книга Богданова даег «ложные на взгляд всякого марксиста представления», Л. Б. Каменев указывал еще в 1914 г., что «в системе г. Богданова, взятой целиком, в отличие от системы Маркса идея общности всех людей превалирует над идеей классовой групповой борьбы» [280].

«идея оощиости всех людеП* деіігтшп'сльпо была присуща уии-

персальпоГі .системе Богданова, и л им она как раз близка нашему времени. Каменев не заметил, однако, что эту идею Богданой не только не противопоставляет классовой точке зрения, а пытается органически •х соединить. Богданов подчеркивал, что в современных условиях «ра- ічий класс, в котором воплощается основная линия социального прогресса ...вынужден искать для своей жизни, для собирания своих сил новых организационных методов, потому что только они могут дать ему историческую победу...» [281] «Всеобщая организационная наука» как раз и должна помочь ему в решении этой задачи. Именно она является в нынешних условиях пролетарской наукой, ибо только она вооружает рабочих указанными «организационными методами». Что же касается «науки, взятой, как она есть, в своем целом», то она «принципиально не подготовлена к решению» этой задачи. «Она «буржуазна» — не в смысле простой защиты интересов буржуазии, что встречается только в некоторых отраслях социальных наук,— а по своему миропониманию и мироотношению, по своему способу мышления, который есть ее душа, ее сущность; а это гораздо важнее, чем защита буржуазных интересов, потому что лежит гораздо глубже» [282].

Такое понимание классового принципа существенно отличается от традиционно-марксистского. Оно не столь прямолинейно, не нацелено непосредственно на «классовую групповую борьбу», предполагая коренные, глубинные изменения прежде всего в способе мышления. Таким образом, оно выглядит более цивилизованно, чем традиционномарксистское понимание этого принципа. Но и оно несло большой разрушительный заряд, ибо пыталось обосновать необходимость деления всей науки, в том числе и экономической, на «буржуазную» квазинауку и истинную «пролетарскую» науку, воспитывало пренебрежительное отношение к значительной части научного наследия и было в высшей Степени .претенциозно. Такой подход неизбежно привел к тому, что богдановская «экономическая наука» оказалась замкнутой, автономной теоретической системой, вырывающейся из общего потока мировой экономической мысли и при всем своем огромном потенциале почти не повлиявшей на ее последующее развитие.

Своеобразие «организационного» подхода Богданова к анализу методологических проблем политэкономии можно проиллюстрировать на примере решения им основной из этих проблем — проблемы предмета политэкономии. Исходя из того что «всякая наука представляет систематизированное познание явлений определенной области человеческого опыта»[283], Богданов ту именно «область человеческого опыта», которую призвана изучать «экономическая наука»[284], определял так; это «область общественно-трудовых отношений между людьми»; «общественно-трудбвые связи... образуют целую систему .производственных отношений в широком смысле этого слова» [285].

Эти производственные отношения образуют, по Богданову, два ряда. «Первый, основной ряд, это те отношения прямого или косвенного сотрудничества, которые связывают людей в производстве: простая кооперация, техническое разделение труда, общественное разде- v — її (ильямидг і тич 1111 til! ОТНОШЕНИИ Ii TL4HI0M

смысле слова, в прямом и точном его значении. Они являются экономическими — первичными...

Но ими область социально-трудовых отношений не исчерпывается всецело. Существуют еще производные и косвенные социально-трудовые отношения, которые, естественно, входят также в сферу экономической науки.

(...) Словом, присвоение, распределение, обмен, собственность — все это также производственные отношения людей — в широком и общем смысле термина»[286]. Положение о двойственности производственных отношений в учебную литературу впервые было введено именно Богдановым. Однако сама эта мысль еще в начале века была выдвинута его идейным противником Плехановым, который предложил различать в системе производственных отношений «имущественные отношения» и «непосредственные отношения производителей в процессе производства (например, организация труда на фабрике и мануфактуре)...», являющиеся «материальными условиями существования» имущественных отношений [287]

При формальном сходстве богдановекой и плехановской моделей структуры производственных отношений по существу они сильно отлй- чались, ибо Плеханов исходил в решении этого вопроса из принципа материализма, Богданов же психологизировал производственные отношения. Рассматривая их как разновидность социальных, т. е. общественных, отношений, он в то же время писал о «психической основе всякой общественности»[288].

Отношения сотрудничества, рассматривавшиеся Богдановым в качестве фундамента производственных отношений, в соответствии с принципами его «всеобщей организационной науки», делились им на две группы — на отношения организованного и неорганизованного сотрудничества. «Организованное — это такое сотрудничество,—писал он,— в котором имеется особая организаторская деятельность, выполняется ли она одним участником труда, или несколькими, или всеми; неорганизованное — такое, в котором ее нет». Соответственно к организованному сотрудничеству Богданов относил «авторитарное сотрудничество (господство — подчинение) и товарищеское», к неорганизованному — простое сотрудничество и специализацию. Исторический процесс развития форм сотрудничества, по мнению Богданова, включает в себя 4 этапа: «1) простое сотрудничество; 2) господство — подчинение; 3) специализация; 4) товарищеское сотрудничество» [289].

Исходя из «организационной» трактовки «отношений сотрудничества», Богданов разрабатывает схему экономического развйтия общества [290]. Эта схема, как показывает внимательный анализ богдановских «Курсов», призвана конкретизировать более абстрактную и построенную на принципах «всеобщей организационной науки» схему развития «отношений сотрудничества».

Основными этапами в экономическом развитии человеческого общества, по Богданову, являются:

1. Дробное натуральное хозяйство

І а) первобытный родовой коммунизм; б) авторитарная родовая община; в) феодализм.

II. Меновое хозяйство

а) переходные формы (рабство, крепостничество); б) мелкобуржуазный строй; в) домашне-капиталистическая система; г) промышленный капитализм типа мануфактуры; д) машинный капитализм.

III. Объединенное натуральное хозяйство (коллективизм).

Эта концепция еще требует глубокой и непредвзятой научной оценки с позиций современной науки. В 20-е гг. она не могла быть даже осмыслена сколько-нибудь адекватным образом. В глаза исследователям того времени бросалось прежде всего ее несоответствие марксистской формационной модели развития общества. Этого было достаточно, чтобы осудить ее в целом[291].

Независимость Богданова по отношению к Марксу не могла быть терпима уже в 20-е гг. В 1923 г. один из ведущих политэкономов страны А. Ф. Кон заявил: «Богдановский метод изложения политической экономии, проводившийся с такой .настойчивостью во всех школах, не выдерживает никакой критики»[292]. Критика Богданова и его «Курсов» усиливается из года в год. С середины 20-х гг. богдановские «Курсы» перестают переиздаваться, а сам он вынужден был почти полностью переключиться на работу в основанном им Институте переливания крови.

Лучшие из критиков Богданова далеко не ївсегда могли одержать над ним победу в честном научном споре. Среди большевиков наиболее глубоко и тонко понимал Богданова Бухарин. Тем не менее между ними существовали весьма серьезные разногласия. Совершенно неприемлемым для Бухарина был, например, богдановский психологизм в понимании производственных отношений. Считая, что .подобный идеализм в понимании производственных отношений мог пользоваться влиянием лишь потому, что в марксистской литературе не существовало удовлетворительного решения вопроса о материальности производственных отношений, Бухарин предложил свое решение этой важной проблемы. «Под производственными отношениями,— писал он,— я разумею трудовую координацию людей (рассматриваемых как «живые машины») в пространстве и времени. Система этих отношений настолько же «психична», как система планет вместе со своим солнцем. Определенность места в каждую хронологическую точку — вот что делает систему системой. С этой точки зрения всякая психичшость базиса исчезает. А то обстоятельство, что опосредствующим- моментом являются психические элементы, нисколько не разрушает и не нарушает стройности нашей аргументации: опосредствующим моментом служит и процессе совокупного воспроизводства общественной жизни и любая пз надстроек. Предлагаемое решение я считаю единственно верным и единственно материалистическим»[293].

иинимліііііі прошшодстчпгых отношений, Бухарин впадает и противоположную кр.'і пмогть, выхолащивая н л производственных отношении всякое социальное содержание. Представляет интерес ответ Богданова на критику Бухарина. Оп, в частности, заявил: стройность аргументации Бухарина «нарушена уже в основной формулировке — словами «трудовая координация людей». Кто употребляет слово «трудовой», тот говорит о «психичности»: понятие труда уже включает ее[294].

Указанное бухаринское решение вопроса о природе производственных отношений действительно поражает своей грубой механистичностью. Интересно, что если материалисты критиковали Богданова за его идеализм, то идеалисты — за «сильный наклон в сторону материализма» [295].

Трудно представить себе более глубокое различие, чем то, которое существовало между Лениным и Плехановым, с одной стороны, и Бердяевым — с другой. Тем поразительнее, что lt;в их оценках Богданова было немало общего. Например, Бердяев, как и Ленин и Плеханов* имея в виду Богданова, писал о «пренебрежении естественника к тысячелетней работе философской мысли, манере упрощать все вопросы, ¦построении пустых натуралистических схем, в которых исчезают все различия». Местами критика Бердяева была еще более резкой, чем критика Ленина и Плеханова. Так, он утверждает, что для Богданова характерно «полное отсутствие философских навыков мысли... неумение сколько-нибудь ориентироваться в гносеологических проблемах... В сущности аргументация г. Богданова в защиту исторической теории познания есть повторение мыслей Спенсера... Оригинальность г. Богданова только в том, что он прибавляет еще аргументы от материалистического понимания истории, держится за более наивный натурализм и предлагает нам совершенно фантастическую психологию, в которой не узнает своей науки ни один из представителей современной научной психологии»[296].

Конечно, эти оценки не лишены преувеличения. К тому же не следует забывать, что речь здесь идет об одной из первых монографий Богданова. Его талант в это время еще не развернулся в полную силу, И все же именно Бердяев впервые подметил ряд глубинных недостатков богдановското учения, прежде всего его претенциозно-презрительное отношение к философии, которое проходит через вое его творчество.,

Надежды на политическую либерализацию, которые российская интеллигенция связывала с провозглашением новой экономической политики, в конечном счете оказались иллюзорными. Уже в 1922 г. резко ужесточилась цензура. Ее существование в условиях нэпа власти оправдывали необходимостью борьбы с контрреволюционной пропагандой в связи с опасным политическим напряжением в обществе. Луначарский, отмечая, что большевики взяли на себя роль цензора, оговаривался, что они сделали это «с тяжелым сердцем» и что это временная акция[297]. Однако в действительности цензура просуществовала в течение семидесяти лет. В середине 1922 г. были закрыты петроградские журналы «Экономист» и «Экономическое возрождение». Их ре-

дикции успели иыпуетить ліпім, несколько номером. Л п августе 1922 г, боЛЬІМІПІГПіО сотрудников этих журналов имеете с другими оппозиционно настроенными представителями российской интеллигенции, в числе которых было много видных ученых к деятелей культуры, были пьн фы за границу. Высказывание антимарксистских взглядов в пенати и открытая критика политики большевиков вновь оказались невозможными.

Конечно, это не могло не повлиять и на характер дискуссий в политэкономии, в частности по методологическим вопросам. Они все более жестко ограничивались рамками марксизма. Предметом одной ¦ из таких дискуссий стал вопрос об исторических рамках политэкономии как пауки. В 20-е гг. в советской экономической литературе господствовала ограничительная версия предмета политэкономии. Одним' из активных ее сторонников был Бухарин, Он доказывал, что «политическая экономия есть теория капиталистического хозяйства» и что «конец капиталистически-товарного общества будет концом и политической экономии»[298].

Бухарин не отрицал возможности теоретического изучения некапиталистических форм хозяйства. Он только полагал, что такое изучение не должно проводиться в рамках политэкономии. Даже «натуральный строй», по его мнению, «может быть объектом теоретического изучения, но не объектом теоретической экономии»[299]. Как же .представлял Бухарин «теоретическое изучение» социалистического строя?

¦ При социалистическом строе,— писал он,— политическая экономия потеряет свой смысл: останется одна лишь «экономическая география» — паука идиографического типа и нормативная наука «экономической политики», ибо отношения между людьми будут простыми и ясными, устранится всякая их вещная, фетишизированная формулировка, а на, место закономерностей стихийной жизни станет закономерность сознательных действий коллектива»[300].

Что касается «экономической политики», то в 20-х гг. такая учебная дисциплина действительно существовала. Именно в ее рамках производилось изучение советской экономики. Курс этот носил преимущественно описательный характер. Теоретических обобщений в нем было мало.

Попытку доказать несоответствие ограничительной версии предмета политэкономии взглядам классиков марксизма-ленинизма и, следовательно, ее принципиальную ошибочность предпринял И. И, Скворцов-Степанов в «Курсе политической экономии», написанном совместно с Богдановым, а также в своем докладе «Что такое политическая экономия?», сделанном в январе 1925 г. на заседании Коммунистической академии, и в заключительном слове по этому докладу. Скворцов- Степанов указывал своим оппонентам, что политическая экономия капитализма, к которой они сводили всю политическую экономию, должна изучать не чистый, а реальный капитализм, следовательно, и все «атавистические остатки» докапиталистических отношений, которые в нем существуют. Как утверждал докладчик, необходимость теоретического изучения докапиталистических формаций вытекает уже из того простого факта, что эти формации являются реальной основой, из которой вырастает капитализм.

Что же касается возражений протни необходимости политико-экономического анализа социализма, то их, по мнению Скворцова-Степанова, также нельзя признать убедительными, ибо(«иметь перед собой «прозрачный» объект вовсе еще не означает знать его закономерности... Без экономического анализа, т. е. «теории», не может быть научной «истории народного хозяйства» — она превратилась бы в беспринципное, методологически смутное «описание» смены экономических фактов. Всякая экономическая формация, более того, всякая особая фаза отдельной формации, подлежит теоретическому анализу» [301].

Участники дискуссии не поддержали Скворцова-Степанова. В немалой степени это объяснялось позицией Бухарина, выступившего с контркритикой Скворцова-Степанова.

Борясь с недооценкой в советской экономической литературе первой половины 20-х гг. исторического и фактическим противопоставлением ему логического, Скворцов-Степанов сам впал в противоположную крайность, что выразилось в некоторой абсолютизации, преувеличении им исторического в ущерб логическому. Исследователи 20— 30-х гг. обращали внимание на этот методологический недостаток концепции политэкономии в широком смысле слова, с которой выступил Скворцов-Степанов. «Заявляя в своем докладе в Комакадемии,— писали, например, Г. Абезгауз и Г. Дукор,— что формы стоимости находят свое объяснение в конкретном историческом процессе, что загадка денежной формы лежит в экономике дикарей, что разгадка капитала заключается в истории его возникновения и т. п., тов. Степанов незаметно сводит всю задачу теоретического исследования к изучению исторического процесса, смены различных форм» [302].

Одним из важнейших методологических вопросов экономисты 20-х гг. считали вопрос о том, должна ли политэкономия ограничиваться изучением только производственных отношений. Богданов, подчеркивая, что «специальным предметом нашей экономической науки, или политической экономии, является область общественно-трудовых отношений между людьми», в то же время отмечал, что политэкономия «не может не касаться при этом и других сторон процесса производства: она необходимо должна принимать во внимание его техническую и идеологическую сторону, .поскольку от той -и другой зависит его развитие».

Определение политэкономии как науки об общественном хозяйстве, по его мнению, «совершенно не точно и не научно», поскольку «в понятие об общественном хозяйстве входит и вся техника производства», и, значит, данное определение предполагает необходимость непосредственного изучения в рамках политэкономии не только экономики, но и техники[303].

Проблемам развития техники специальную работу посвятил А. А. Бессонов. Актуальность своего исследования автор связывал с тем, что «история техники представляет из себя ключ к человеческой истории вообще». Он, пожалуй, впервые указал на «крайнюю неразработанность учения о производительных силах». Специальное изучение исторического процесса развития техники, производительных сил в це- діш позволило Бессонову уже в середино 20-х гг, предсказать грядущую остроту экологических проблем, ставшую печальной 'реальностью наших дней. «Ощупью, вслепую,—писал он,— человечество уже в эту эпоху (Бессонов имеет в виду в данном случае «эпоху империализма».— JI. III.) учится рассматривать весь земной шар как единый общий источник производительных сил, как вечное условие жизни сменяющихся человеческих поколений... Человечество в лице своих наиболее Чутких представителей все чаще и все настойчивее начинает остаиав- мваться над проблемами постепенного исчерпания известных до сих Пор богатств земной коры, начинает ставить проблемы если не космического, то общеземного масштаба»39.

В целом интересная и ценная в научном отношении книга Бессо- Huita «Развитие машин» все же в большей степени была работой но "с трин техники, чем по политэкономии. Попытка ее автора предстанет ее как работу чисто политэкономич^ского характера была воспринята многими экономистами 20-х гг. как «отехничивание» политэкономии.

Под влиянием все более острой критики Бессонов к концу 20-х гг. скорректировал свою позицию по данному вопросу. Его определения предмета политэкономии, относящиеся к этому времени, носят более взвешенный характер. «Марксистская теория,— писал он,— изучает производственные отношения как форму существования и развития определенного содержания, т. е. производительных сил... Производительные силы входят в предмет политэкономии и изучаются ею с точки ірепия их влияния на производственные отношения и с точки зрения обратного влияния производственных отношений на производитель]!ые

lt;‘ПЛЫ» 40.

Б противоположность Бессонову И. И. Рубин не включал технику в предмет политэкономии, а отождествлял производительные силы с техникой производства. Такое отождествление было весьма распрострп- пёпо в советской экономической науке 20-х гг.

С точки зрения Рубина и его сторонников, «в пределах данной системы хозяйства каждая сложная форма производственных отношении людей возникает из более простой формы производственных отношений под давлением изменения производительных сил». Следовательно, политэкономия изучает производственные отношения «в их связи с производительными силами»41. Рассматривая характер этой связи, исследователи 20-х — начала 30-х гг. подчеркивали, что соотношение производительных сил и производственных отношений — это соотношение содержания и формы. Отсюда делался вывод, с одной стороны* (» «некоторой приоритетности» производительных сил по отношению к производственным отношениям, о том, что производительные силы ^полагают и предполагают» производственные отношения, а с другой — о том, что определенная система производственных отношений, риз возникнув, «имеет некоторую имманентную логику развития», более того, является движущим стимулом развития производительных сил 42.

:ш Бессонов С. А. Развитие машин. М.; Л., 1926. С. 61—64, 41, 449—420. '"’Бессонов С, А. Слова и дела И. Рубина//Рубинщина или марксизм? М.; Л., 1930. С. 16—18.

41. Рубин И. Диалектическое развитие категорий в экономической системе Миркса//Лод знаменем марксизма. 1929. № 4. С. 90; Деборин Г. Предмет политической экономии в современных спорах//Там же. С. 113.
42. См.: Карен М. К вопросу о предмете политической зкоиомии//Под знаменем марксизма. 1929. № 5. С. 44—45, 47.

,                ЯЛ              (’ГОрОІІІПІІЧі

,r( ,(,unukjn спий позиции, отказываясь от наиболее одиозных фор

¦мулирокок. Результатом диекусони явилось значительно более глубо кое понимание некоторых лажных ионроеоп методологии лолитэкопо ¦мин, Итоги эти могли бы быть еще более значительными, если бы дискуссия не была искусственно прервана в конце 1929 г.

¦После 1922 г. методологические дискуссии в советской ПОЛ'ИТЭКОНО мин велись в основном между марксистами. Во всех этих дискуссиях, в том числе и в дискуссии 1925 г. по докладу Скворцова-Степанова, и в обще.методологической дискуссии конца 20-х гг., есть одна общая черта — в качестве важнейшего критерия истины рассматривались соответствующие высказывания Маркса, Энгельса, Ленина (а с 30-х гг. прежде всего — указания Сталина, а также партийные документы). Очень часто споры велись о трактовке той или иной цитаты. Все это приводило к дальнейшему углублению разрыва между мировой и советской экономической наукой/ В СССР формировалась замкнутая, оторванная от традиций не только мир'овой, но и русской экономической мысли, политизированная и идеологизированная «политическая экономия в широком смысле слова», важнейшей составной частью которой позже становится «политическая экономия социализма», по существу выполнявшая функцию теоретико-экономического обоснования административной системы.

На рубеже 20—30-х гг. происходит глубокий качественный сдвиг в развитии советской политэкономии. Он был связан с провозглашением курса на развернутое наступление социализма по всему фронту, с тем, что в партии возобладала стратегия «большого скачка»[304], с укреплением культа личности Сталина.

В 30-е гг. методологические дискуссии в политэкономии ограничиваются рамками не просто марксизма, но сталинистской его интерпретации. В качестве примера можно привести дискуссию 1940 г. о диалектике производительных сил и производственных отношений при социализме, которая свелась к чисто схоластическому обсуждению вопроса о роли противоречий при социализме в условиях действия сформулированного Сталиным «закона полного, обязательного соответствия производительных сил и производственных отношений при социализме». Такие дискуссии почти не имели научной ценности.