ГЛАВА 30. Л, В. КАНТОРОВИЧ — СОЗДАТЕЛЬ ТЕОРИИ ЛИНЕЙНОГО ПРОГРАММИРОВАНИЯ

Канторович Леонид Витальевич (1912—1986) родился в Санкт- гербурге в семье врача. Его выдающиеся способности проявились ю — в 14 лет он поступил в Ленинградский государственный уни- ситст.

В своих воспоминаниях «Мой путь в науке» Канторович отмечал, всегда испытывал интерес к экономике, а во время студенческой ктики в 1929 г. даже работал экономистом под руководством А. Спиридоновой, в прошлом лидера партии левых эсеров. Он отме- также, что на третьем курсе лекции по политической экономии читал А. А, Вознесенский, брат Н. А. Вознесенского. Эти занятия торович посещал с большим интересом, часто подходил к лектору опросами. Заинтересовавшись экономической наукой, он прочитал питал» К- Маркса, который ему очень понравился, особенно третий В период 30-х гг. у экономистов господствовало негативное отно- ие к математике. В 1934 г. Канторович был делегатом Второго оюзного съезда математиков, на котором Г. М.. Кржижановский сазался, правда в самой общей форме, за использование математи- ¦. планировании.

Серьезные занятия экономикой начались для Канторовича с того, в 1938 г. к нему за консультацией обратились несколько инжене- из лаборатории фанерного треста. Смысл их проблемы заклю- я в том, что при обработке различного сырья на разных лущиль- ¦станках получалась различная производительность и стояла задача

гъ Вестник финансов. 1926. № 12. С. 19.

" Цнт. но: Е ф и м к и н А. П. Дважды реабилитированные: Н. Д. Кондратьев, Юровский. М., 1991. С. 122.

максимизации выпуски продуктш при заданном соотношении между ее нидіти. Б современной термппологни эту проблему можно сlt;[юрму- лиронать как задачу максимизации линейной функции при наличии линейных ограничений.

Для решения предложенной ему задачи Канторович в январе 1939 г. разработал специальный метод, при котором с каждым ограничением исходной задачи связывалась специальная оценка, называемая разрешающим множителем. Оптимальный план задачи определялся в результате итеративного процесса, в ходе которого происходила последовательная корректировка разрешающих множителей. Таким образом, Канторович открыл новый раздел математики — линейное программирование, изучающий задачи нахождения экстремума линейной функции на допустимом множестве, задаваемом линейными ограничениями и неравенствами, и предложил алгоритм решения таких задач.

Результаты своих исследований Канторович изложил в брошюре «Математические методы организации и планирования производства», опубликованной в 1939 г. в издательстве Ленинградского университета тиражом 1000 экземпляров. В ней наряду с задачей фанерного треста, получившей впоследствии наименование станковой, рассматривались и другие проблемы: наиболее полное использование механизмов, максимальное уменьшение отходов, наиболее рациональное использование топлива, наилучшее выполнение плана строительства, паилуч- шее распределение посевной площади, иаилучший план перевозок. Метод Канторовича был пригоден для решения всех этих задач.

Идеи Канторовича долго не признавались экономистами. Когда в 1939 г. .он выступал с докладами о своей работе, ему возражали, что она «использует математические методы, а на Западе математическая школа в экономике — средство апологетики капитализма»1. Во время одной из дискуссий известный в то время статистик Б. С. Яст- ремский сказал Канторовичу: «Вы говорите об оптимуме, и Парето говорит об оптимуме. А ведь Парето — фашист!». В связи с этим при написании брошюры Канторович был вынужден максимально избегать экономической терминологии; не удалось также подробно раскрыть экономический смысл разрешающих множителей, в частности проблему их связи с системой цен.

Тем не менее Канторович описал ряд важных с точки зрения экономической науки свойств этих множителей. Если продукт .не дефицитен, соответствующий множитель равен нулю. Таким образом, множители выступают показателями дефицитности продукции. Они также являлись показателями эквивалентности для различных деталей, и с помощью множителей можно было определять, как влияют величины запасов сырья или выпуска деталей, выступающие в зал яче в качестве ограничений, на оптимальное значение целевой функции. До этого экономическая наука знала два вида эквивалентности разнородных потребительных стоимостей — по стоимости и по полезности. Разрешающие множители давали третий вид эквивалентности — по влиянию на целевую функцию, и вполне естественно, что впоследствии остро встал вопрос о его соотношении с первыми двумя.

__                                          puvju iс: ліНПОрОІУІІЧ ріНТМОТрОЛ ШНфПЖОНИЯ ЛрО'ТИП НрИ-

мепепия математики п тсшшко-экопомическнч ‘расистах. Эти возражения были связаны с тем, что многие обстоятельства учесть математически невозможно, для 'применения метода разрешающих множителей нужно иметь много данных, они неточны, эффект от расчетов составляет всего 4—5%, применение метода порой невозможно из-за организационных препятствий, Канторович же полагал, что с помощью его метода многое нужно учесть, что требуемые данные нужны и для нормальной плановой работы, поэтому их неточность не имеет большого значения. При массовом применении эффект от их использования был бы очень велик, даже если бы он составлял 1%. По мнению Канторовича, если будет доказана эффективность применения оптимального плана, то необходимые организационные изменения будут, сделаны. Аргументация Канторовича была совершенно правильной, но1 он явно недооценивал организационные препятствия для оптимизацион ных расчетов.

Получив ряд фундаментальных результатов в линейном програм-: мировании, Канторович продолжил более глубокую разработку как частных проблем, намеченных в брошюре, так и общих вопросов при-' менення математического метода в экономике.

Летом 1940 г. по инициативе В. В. Новожилова произошло их знакомство с Канторовичем. В 1940—1941 гт. ими был организован совместный семинар в Политехническом институте, на котором обсуждались экономические проблемы, однако работа семинара была прервана начавшейся войной.

От задач низового уровня, рассматривавшихся в работе 1939 г., Канторович перешел к изучению оптимизационных проблем на уровне народного хозяйства. В ’1942 г. им была написана, а в 1959 г. опубликована книга «Экономический расчет наилучшего использования ресурсов», в которой его концепция была изложена наиболее полно. Разрешающие множители стали называться объективно обусловленными оценками (о. о. оценками), которые должны были, по мнению Канторовича, стать ключевым элементом в предлагавшемся им новом экономическом механизме.

В сущности, Канторович предложил новую систему измерения в экономике, основанную на учете ограниченности ресурсов, хотя в явном виде он не отрицал необходимости построения цен на основе стоимостей. Не случайно Р. Кэмпбелл, опубликовавший считающуюся классической статью «Маркс, Канторович, Новожилов: стоимость против реальности», полагал, что выбор термина о. о. оценки очень уда- ієп — тем самым Канторович «ясно дает понять, что «ценность» при нобом осмысленном ее понимании определяется его оценками, а не тоимостью»[485]. Впрочем, в работе 1939 г. вопрос о соотношении разрезающих множителей и стоимостей не ставился и в существовавшей и экономической і to у кс обета попке но мог ставиться. Поэтому Канторович периода 30 х it, выступает не как экономист-реформатор, пытающийся модернизировать марксистскую экономическую пауку, а как создатель линейного программирования.

Отметим, что открытие Канторовича поначалу не было оценено в СССР, а на Западе о его работе долгое время не было ничего известно. Некоторые западные ученые даже ставили под сомнение его приоритет в открытии линейного программирования[486]. Однако в 1975 г. Канторовичу была присуждена Нобелевская премия по экономике совместно с Т. Купманеом. Отметим, что сам Купманс всегда очень высоко оценивал вклад Канторовича в экономическую науку[487]. Присуждение Нобелевской премии означало мировое признание заслуг Канторовича [488].

В настоящее время российские ученые уделяют недостаточное внимание теоретическим выводам из его концепции — общие проблемы теории ценности не считаются первоочередными во время дискуссий о переходе к рынку. Несомненно, однако, что такой переход предполагает придание теории цены современной формы и заслуга Канторовича, исследовавшего взаимосвязь формирования ценности и ограниченности ресурсов, получит признание.

Итак, межвоенные десятилетия оказались во многих отношениях переломными как для человечества в целом, так и для экономической науки в особенности.

В наиболее развитых странах мира произошло окончательное утверждение стадии «индустриальной зрелости»: наметился переход к более высоким стадиям, базирующимся на массовом производстве и потреблении товаров и услуг. Уже в начале второго десятилетия XX в. в США (позднее — во всех экономических развитых государствах) на чалась технологическая перестройка — внедрение поточно-конвейерных методов производства, охватившая затем десятки отраслей обрабатывающей промышленности, других сфер экономики. Научным отражением этой перестройки на уровне основного производственного звена были фордизм и система Тейлора.

В сфере промышленных технологий развернулся переход от совокупности обособленных предприятий с автономными двигателями к региональным и национальным инфрасистемам с единой сетью энергоснабжения, транспорта, телефонной связи. Сосредоточение значительной части выпуска на ограниченных по численности, но весьма крупных по размерам предприятиях давало неоспоримые преимущества крупным объединениям. Все эго вместе .взятое приводило к централизации управления не только в масштабах отдельных фирм, но и на макроуровне.

Видимо, поэтому одной из главных отличительных черт межвоен- ной мысли является освоение проблем государственного регулирования экономики. На Западе принцип государственного интервенционизма получил права гражданства в ходе «великой депрессии», всемирного экономического кризиса 1929—1933 гг.; в России же этот принцип восторжествовал сразу после Октябрьской революции 1917 г.

Соответственно в мировой экономической мысли усиливается роль тех ее течений, которые пусть в разных формах, ко выступали за активизацию государственного вмешательства в хозяйственную жизнь (кейнсианство, институционализм — на Западе, марксизм — в России). И напротив, ослабевало влияние экономических теорий антизтатист- ской направленности, прежде всего — неоклассики.

В межвоенные годы мировая экономическая наука впервые ставит и начинает решать вопросы, связанные с многоукладной рыночной экономикой при активной роли публичного, т. е. государственного, регионального, муниципального секторов и общегосударственного регулиро- mния. Существенно меняется сам предмет экономической теории — нgt; сравнению с периодом конца XIX — начала XX в. Все большую юль в ней играют макроэкономические проблемы. (На Западе в этом :мысле особенно велико значение трудов Дж. М. Кейнса, который су- цестве.нно расширил само иоле экономического анализа, заложил осно- ¦ы современной западной макроэкономической теории.) Экономическая аука в США, Англии гораздо теснее, чем ранее, переплетается с эко- омической -политикой. Отчасти эмпирически, отчасти на основе теоре- нческих изысканий строятся варианты государственно-рыночных эко- омических программ: новая экономическая политика в СССР, рузвель- тоне кий «І Іпмміі кур' к США, программа I Іародного (фронта во Франции, социал демш-фатнческан «шведская модель», Там, где государство полностью подчиняет себе общество, экономическая политика (не без влияния соответствующей теории) приобретает ярко выраженные тоталитарные черты (сталинский курс на форсированное насаждение государственного социализма, экономическая политика фашизма) .

Таким образом, в 1920—1930 гг. экономическая наука становится в буквальном смысле общественной, можно даже сказать государственной, наукой. И это обстоятельство, как никогда остро, поставило вопрос о соотношении экономической теории и политической власти.

Период, о котором идет речь в настоящем издании, ограничен с обеих сторон двумя мировыми войнами, революционными потрясениями и характеризуется разочарованием огромных масс граждан в ценностях демократии. Демократия не смогла еще стать гарантией мира, уберечь людей от ужасов военных столкновений, от массовой безработицы, необеспеченного существования. Рост авторитарных тенденций, стремление государства -подчинить себе гражданское общество отразилось и на развитии экономической мысли.

Межвоенные годы — это период острого конфликта экономиста- ученого с государственной властью (тогда как годы после второй мировой войны стали в этом смысле скорее временем компромисса). Конечно, конфликты неординарной творческой личности с властью существовали и будут существовать всегда.

Однако примеры из истории межвоенного периода особенно выразительны: в 1919 г, после опубликования объективного, резко критического исследования «Экономические последствия Версальского договора» удаляется с государственной службы (вплоть до начала второй мировой войны) один из самых блестящих интеллектуалов Великобритании — Джон Мейнард Кейнс; в 1929 г. за несколько месяцев до начала «великой депрессии» в США — самой богатой стране мира — умирает в крайней бедности выдающийся мыслитель — основоположник институционализма Торнстейн Веблен. Такова судьба некоторых едва ли не самых крупных экономистов в наиболее демократических странах мира. В странах же тоталитарного образа правления -подавление инакомыслия было массовым, открытым и варварским. Известно, что многим сторонникам германского неолиберализма (теории, отстаивавшей идею первенства рыночных начал в экономике) пришлось изведать горечь эмиграции; некоторые из них попали в концлагерь. В фашистской тюрьме скончался наиболее выдающийся теоретик-экономист западноевропейской социал-демократии Рудольф Гильфердинг. В нашей стране ученые-экономисты испытали на себе -по крайней мере три волны все более жестоких репрессий; высылку либеральной профессуры в 1922 г. (в том числе С. Н. Прокоповича, Б. Д. Бруцкуса); процессы «Трудовой крестьянской партии» и «Союзного бюро меньшевиков» (начало 1930-х гг.), вычеркнувшие из науки целую плеяду выдающихся экономистов, и, наконец, нескончаемое судилище 1937— 1938 гг., лишившее жизни А. В. Чаянова, Н. Д. Кондратьева, Л. Н. Юровского и других корифеев отечественной теории.

Совокупность указанных фактов не может быть случайной. Во всем мире власть не умела, а в тоталитарных странах — не желала и боялась слушать науку, и чем жестче вела себя власть, тем больше страдала наука. Но и в условиях конфликта с властью ученые продолжали выполнять своп долг: межвоеппый период стал не только веком конфликта пауки с властями, но м веком «высокой теории».

г . г mu tu'mn'MCi: КОИ ЖИЗНИ МО'

жет служить, » частности, подлинный перепорот п экономической ТОО* рип Запада, который был вызван драматическими событиями «великого кризиса» 1929—1933 тт.

Вся мсжпоенная история западной экономической мысли заключает 'в себе историю поэтапного отхода от неоклассической (вальрасов- ско-маршаллианской) схемы общего и частичного рыночного равновесия. В рамках указанной концепции жесткое, далекое от экономической и социальной гармонии капиталистическое хозяйство представлено в виде логической системы, в рамках которой каждый из участников, авансируя принадлежащие ему материальные ресурсы, обеспечивает оптимальный уровень благосостояния для самого себя и для общества в целом. Отправляясь от ряда условных предпосылок (редкость и абсолютная подвижность ресурсов, совершенная конкуренция, совершенная информация и т. д.), неоклассическая теория, но словам английского исследователя Дж, Шэкла, смогла ответить на все вопросы, на которые можно было ответить, исходя из указанных предпосылок. (Шэкл поларает даже, что нереалистичный характер, запредельная абстрактность указанных предпосылок могли быть оправданы только их теоретической (логической) эффективностью.) К

Однако со временем непригодность исходных постулатов неоклассики становилась все более очевидной.

Научная революция 1930-х гг. подготовлялась исподволь: западные экономисты, решая специальные, подчас довольно мелкие, вопросы, раз за разом убеждались в несоответствии жизни традиционным установкам неоклассицизма. Первым подвергся сомнению постулат совершенной конкуренции, уже в 1920 г. прямой последователь А. Маршалла, один из лидеров кембриджской школы, английский экономист Артур Лигу поставил (в книге «Экономическая теория благосостояния») вопрос о «провалах рынка» в связи с существованием так называемых экстерналий (внешних эффектов). Лигу показал, что формиро- зание стоимостей и доходов в условиях совершенной конкуренции само ю себе не в состоянии обеспечить максимум благосостояния для всех ілеиов общества, так как этому мешают положительные, а чаще отрицательные внешние эффекты (например, загрязнение воды ц воздуха), юторые не получают стоимостной оценки на рынке, но от которых южет страдать общество в целом[489].

Несколько лет спустя Пьеро Сраффа, отправляясь от отдельных амечаний, сформулированных А. Маршаллом, пришел к выводу, что оведение крупных объединений, занимавших все более прочные позики на рынке, не может быть описано в терминах идеально конкурент- ого рынка. Статья Сраффы «Законы доходов в условиях конкурен- ни» (1926) ныне считается решающим шагом на пути ревизии нео- тассической теории стоимости. Вышедшие почти одновременно (1933) гиги Дж. Робинсон и Э. Чемберлина о несовершенной (монополя сти- їской) конкуренции фактически завершили этот путь.

Одновременно в экономической литературе Запада сомнению был gt;двергнут и другой важнейший постулат неоклассического направле- 1Я — о совершенстве рыночной информации. Уже американский эко- і'мист Фрэнк Найт в работе с характерным названием «Риск, неопре- ленность и прибыль» (1921) подверг это положение всесторонней итике. Решающий вклад в разработку проблемы неопределенности

и спя,чайной е »тнм «экономической теории ожиданий» внесли экономисты стокгольмской школы, л норную очередь Эрик Линдаль и Гун- нар Мюрдаль.

Таким образом, уже в первой половине 1930-х гг. традиционные неоклассические позиции оказались сильно поколеблены: тезис о соиер шенной конкуренции был объявлен несостоятельным; объектом иссле дований сделался уже не отдельный физический предмет (продукт) н производящая его «индустрия», а фирма ¦— крупное образование, ап ни мающее важное 'место на рынке. Было признано, что крупная фи рма вступает 'в борьбу с немногочисленными, но тоже весьма мощными конкурентами, понимая, что ее действия могут вызвать их отпор. Ои* довательно, фирма принимает решение о действиях на рынке, не имея точной информации об их последствиях3.

Выход в свет основного труда Дж. М. Кейнса «Общая теория занятости, процента и денег» явился 'главным событием научной революции 1930-х гг. Кейнс подверг сомнению исходные постулаты неоклассической доктрины, в том числе условие редкости и абсолютной подвижности ресурсов. По Кейнсу, постулат о редкости предполагает полную занятость ресурсов и благ как естественное состояние экономики. Между тем после первой мировой войны механизм установления экономического равновесия при полной занятости ресурсов оказался в значительной степени подорванным. После «великой депрессии» Кейнс окончательно утвердился в мысли, что для современной ему рыночной системы более естественна ситуация, когда равенство спроса и предложения устанавливается при неполной занятости. При громадном объеме неудовлетворенных потребностей общество вынуждено было терпеть массовую безработицу и громадное перепроизводство товаров и услуг, значительный объем незанятых сбережений. (Все это свидетельствует об относительной негибкости рыночного механизма регулирования, а следовательно, о несостоятельности неоклассических предпосылок перманентной редкости и абсолютной подвижности ресурсов.) Со времени выхода в свет «Общей теории...» Кейнса в западной экономической науке широко обсуждался вопрос о неравновесии как внутренней тенденции западной экономики. Это наталкивало на мысль об ущербности прежней неоклассической доктрины рыночного равновесия.

Научная революция 1930-х иг. не привела к полному устранению неоклассики. Да и сам Дж. М. Кейнс не предлагал этого, поскольку писал, что в условиях -полной занятости, когда товары, услуги и прочие ресурсы вновь обретают свойство редкости, основная задача неоклассической теории — нахождение оптимального варианта использования редких ресурсов- на базе законов маржинализма (предельной ¦полезности -и производительности) — вновь становится актуальной. Уже на исходе интересующего нас периода английским экономистом Дж. Хиксом в известной статье «Кейнс и классики; предлагаемая интерпретация» (1939) был выдвинут вариант компромисса: кейнсианский макроанализ предлагает методы государственного регулирования экономики с целью ликвидации массовой безработицы и достижения полной занятости ресурсов; по достижении указанного результата микроэкономические -проблемы (ценообразование, распределение доходов) разрешаются на основе конкурентного рынка в соответствии с последними достижениями -неоклассики.

Так возник знаменитый «неоклассический синтез» (т. е. соединение ,в единой теоретической системе кейнсианской макро- и неоклас-

(              . ...                            /ч __              »iv|yv L« | М Ш М Iі 11,^ J і ЦП Л W * U ]/JYJ ГІ ** Ы V, I * J 41\ '

,’ле второй мировой ПОЙМЫ. В первые ItOtVK'noeilllbie десятилетия она щдипнла вокруг себя 'Подавляющее 'большинство научного сообща ,а Запада, т. е., по сути, (превратилась и новую парадигму западной жомической науки. На системе «неоклассического синтеза» вослиты- шсь целые поколения экономистов как ,в ведущих капиталистических ¦анах, так и в ряде развивающихся стран. (Ярким примером ее ис- іьзования в процессе преподавания является, в частности, курс Самуэльсона «Экономикс».)

Практическое применение «неоклассического синтеза» опособство- ю созданию на Западе обновленного и весьма эффективного (вплоть середины 1970-х гг.) хозяйственного механизма (но формуле: ры- пая конкуренция плюс активное государственное регулирование фопропордий). Все это дало возможность радикально улучшить ийственную конъюнктуру, существенно поднять благосостояние всех ев общества. Поскольку же, как было сказано, теоретические осно- «неоклассического синтеза» были изложены еще до второй мировой ны, этот итог можно считать основным теоретическим достижением адной экономической науки 1920—1930-х гг.

Наряду с выдвижением общей парадигмы «неоклассического син- і» значительные результаты в интересующий нас период были до- шуты при интерпретации отдельных ключевых вопросов. Экономи- Запада широко применяли, gt;в частности, многофакторный подход, винутый ранее А. Маршаллом в его концепции ценообразования, щотворность многофакторного подхода легко проиллюстрировать на мере теории денег. Так, еще .в начале текущего столетия основные эдные концепции, трактующие вопросы происхождения и функ- шрования денежной системы, были однофакторными, сосредоточишь на анализе преимущественно одного из свойств денег (служить ной единицей при определении цены, средством платежа, опосредо- . кредит и т. д.). В предложенном И, Фишером уравнении обмена :ались связанными уже четыре группы величин (общая масса денег ращении, скорость их оборота, уровень производства, средний уро- цен). Полемизируя с Фишером, А. Афталион ввел еще и прогноз- параметры, влияющие на функционирование денег в стране (пред- ние, ожидание и т. п.). Кроме того, А. Афталион, У. Митчелл и ие связали изменение цен и общее состояние денежного обращения вами капиталистического цикла; Митчелл и экономисты его школьг :ША) оперировали в этом смысле уже десятком и более парамет- В научном плане все это было бесспорным достижением, поскольку чало все большее приближение к многообразной экономической: ьности.

Наряду с анализом растущего числа факторов при изучении тра- онных вопросов прогресс экономической науки сказывался и в рас- шии самой проблематики исследований. Именно в межвоенный пена Западе в общих чертах сложились теория производственной ции, теория благосостояния; впервые получил развитие анализ їупного спроса, функции потребления, факторов национального Та. (Эти темы подробно рассматриваются в соответствующих раз- it предлагаемого пособия.) Многие пионерные исследования (сис- «затраты — выпуск» В. Леонтьева, теория экономической Дина- P. Харрода, концепция трансакционных издержек Р. Коуза и др.) е были заложены в предвоенные годы4. В процессе освоения но-

^ Поскольку наиболее зрелые работы по данным проблемам вышли уже после- і мировой войны, они будут проанализированы в последующих выпусках курса.

пых участков экономичсскои реальности ииямикли

сформировалась современные на правления окопомя110СК°й теории Запада: кейнсианство, неоклассика, пеолиберализм, институционализм.

Еще более разительные изменения в межвоенный период произошли в истории экономической мысли нашего Отечества (этим вопросам посвящен второй отдел учебника).

Начиная с октября 1917 г. наша страна жила под знаком строительства нового социалистического общества. Без учета данного обстоятельства никакая интерпретация нашего (развития практически невозможна. И все же было бы, на наш взгляд, неверно трактовать советский период истории нашей экономической мысли только с позиции разрыва с западными традициями, только как последовательный отход от ценностей мировой цивилизации.

После кратковременных этапов первых послерОволюйионных преобразований и «военного коммунизма» в стране началось проведение новой экономической политики. Период нэпа (1921 ¦—1929) традиционно оценивался у нас как нечто временное, как этап перехода к чему-то более ценному и значительному, т. е. к социализму. Но если оценивать нэповскую экономическую модель как имеющую самостоятельное научное и практическое значение, придется признать, чт° она хотя бы в некоторых отношениях вписывалась в общие контуры мировой цивилизации.

В самом деле, в 1921—1929 гг. при всех зигза'гах официального курса в нашей стране существовала смешанная .система экономики, с ¦многочисленными конкурирующими и сотрудничают1™*1 ДРУГ с другом укладами, значительное распространение получили отношения конкурентного рынка, государственного регулирования, социального протекционизма. Ультралевые идеологи усматривали в нэпе недопустимые уступки совбурам и кулачеству, правые — сверхж?сткив ограничения для рынка и частной инициативы. Однако нэновскуКgt; экономику можно трактовать и как компромиссную модель, на базе которой удалось добиться немалых практических успехов.

Ретроспективная оценка свидетельствует, что именно на путях нэпа, вопреки разного рода трудностям, многочисленным пережиткам «военного коммунизма» народное .хозяйство нашей страны к рубежу 1926—1927 гг. было успешно восстановлено. С помощью внутренних источников накопления оно переходило на расшйренн06 воспроизводство и в деревне и в городе. Статистика свидетельствовала: в 1927 г. по уровню потребления пищевых продуктов высшие рубежи дореволюционной России остались позади. Горожане, напрймеРgt; потребляли в среднем свыше 41 кг мяса (жители деревни — около 23). Население было обеспечено хлебом, крупой, молоком, растительным маслом5. И это всего за пять 'мирных лет после окончания шестилетия практически непрерывных войн — сначала мировой, затем гражданской и польской, после почти полной хозяйственной разрухи, неурожаев и голодовок.

Важнейшим показателем восстановления и пр0исх°ДИВіШЄГ° тогда подъема был общий рост фабрично-заводской промышленности. В T9 время советская индустрия заметно превышала уровень дореволюционной России по выработке электроэнергии, добыче нефти, угля, выпуску металлорежущих станков. Начиналось производство отечественных автомобилей, тракторов, радиоприемников. (Таким европейским стра-

                            .KUH-|J!iiiMTgt; вотчіпонлсчіие хо

ЗИҐІСТШІ тогда еще не УДАЛОСЬ)6, Ис забудем П О ТОМ, "Іто ЛЭ11 обеспечил в стране обстановку граждане кого мира, широкого социального согласия, что имело громадные 'Последствия и для культурного развития, в том числе — для роста экономических исследований.

Представляется, что теоретическое обоснование новой экономической политики и шире — смешанной государственно-частной и планово-рыночной нэповской модели экономики — составляет важнейшее достижение отечественной экономической мысли. Заслуга в этом 'Принадлежит не только умереяно-прагматическому крылу в руководстве большевистской партии (В. И. Ленин, Н. И. Бухарин, А. И. Рыков, Г. Я. Сокольников и др.), но и'ряду выдающихся непартийных экономистов (Н. Д. Кондратьев, А. В. Чаянов, В. А. Базаров, В. Г. Громан* Л. Н, Юровский и др.), а также тем беспартийным специалистам, которые добросовестно трудились над планами развития сельского хозяйства, промышленности, разрабатывали проект денежной реформы 1922—1924 гг. и т. д.

Относительно благоприятная атмосфера нэпа обусловила ряд выдающихся достижений отечественных экономистов ,в специальных вопросах науки. Важнейшим из них следует признать разработку проблем планирования; в этой сфере наша страна обладала несомненным общепризнанным приоритетом. В 1920-х гг. концепции 'планирования развивались в СССР 'как в жестком, директивном (С. Г. Струмилин), так и в более мягком, но существу, индикативном (Н. Д. Кондратьев) вариантах. С разработкой плановых методов связаны первые успешные опыты ото построению шахматных балансов, предвосхитивших более поздние западные разработки типа «затраты — выпуск». Известно, что еще в 1923 г. на высшем властном уровне была сформулирована задача подготовки баланса всей государственной промышленности, а в перспективе и .всего народного хозяйства. Многие из указанных исследований позволили отечественным экономистам (С. Г. Струмшшну, А. И. Петрову и др.) обогатить экономическую статистику такими показателями, пак общественный продукт, национальный доход. Эта работа впервые привела к отражению в статистике всей системы народнохозяйственных элементов, взятых в их оцеплении и взаимообусловленности. Нечто аналогичное, получившее затем наименование национальных счетов, появилось на Западе лишь незадолго до второй мировой войны.

Всемирную известность приобрели и такие пионерные разработки отечественных экономистов 1920-х гг., как модели экономического, роста Г. А. Фельдмана, теория больших циклов конъюнктуры Н. Д. Кондратьева, концепция крестьянской кооперации А. В. Чаянова, а также применение в экономике Л. В. Канторовичем метода линейного программирования (1930-е гг.).

Вместе с тем меж военный этап в эволюции отечественной экономической /мысля имел и ряд особенностей, отличавших, а впоследст- ши (с начала 1930-х гг.) и отгородивших советскую экономическую' теорию'ОТ мировой.

Начнем с того, что с октября 1917 г. в СССР набирала силу тен- (енция к политизации и огосударствлению экономической мысли; само одержание экономических учений в немалой степени зависело от схода политической борьбы. (Данное обстоятельство обязывает авто- ов предлагаемого учебника начать изложение отечественной мысли с.

раздели об              мим їх платформах основных партий и движений,,,

а также ноли, . vmi лидеров.) В отличие от экономической мысли Запада, примяшией но инициативе Л. Маршалла формулу внешне деи- деологиаироиашюй, асоциальной «экономике», сон сток а я мысль с самого начала обретала ярко выраженный общественно-политический характер. Не только по способу интерпретации, но и структурно экономическая теория в СССР резко отличалась от западной: ведущую роль в ней играли не общециви л из анионные закономерности рынка и его регулирования, а остро социальные проблемы собственности и экономической власти. Это, видимо, не случайно. Подобный крен в экономических учениях естествен для страны, пережившей коренную ломку своей исторической судьбы.

Роль политических, социально-классовых факторов была, таким образом, беспрецедентно велика. Однако партийно-классовый подход еще не охватывает всего критериального многообразия при классификации отдельных течений внутри отечественной мысли.

Косвенно это признавалось и раньше, когда такой несомненный сторонник социализма и марксизма, как Н. И. Бухарин, получив ярлык правого уклониста, начал числиться в союзниках «буржуазной школы» Кондратьева, Литошенко и Вайнштейна и «мелкобуржуазной», «неона- роднической школы» Чаянова и Челинцева[490].

Действительно, по ряду вопросов (об отношении к крестьянству, уровне цен я налогов, применении чрезвычайных мер, темпах индустриализации и т. д.) во взглядах Бухарина обнаруживалось больше1 сходства с позициями Чаянова и Кондратьева, чем с платформой его соратника по ВКП(б) — Сталина. Объяснение, видимо, надо искать в том, что в нашей стране противоречие между государством, которое осуществляло модернизацию страны на базе форсированного накопления и индустриализации, и обществом, подавляющее большинство которого составляли крестьяне, оказывалось едва ли не более острым,, чем официально провозглашенное «основное противоречие переходного периода» — между социалистическим и капиталистическим укладами.

С точки зрения предлагаемого нами дополнительного критерия (по линии «традиционализм —модернизация») в истории мысли 1920-х гг. можно, видимо, выделить несколько отрядов ученых-зконо- мистов:

1. сторонников традиционной структуры российской экономики (при упоре на аграрный сектор, а внутри него — на индивидуальное трудовое хозяйство крестьян). Вплоть до 1927 г. на этих позициях находилась организационно-производственная школа А. В. Чаянова и А. Н. Челинцева, а в начале 1920-х гг.— Н. Д. Кондратьев;
2. умеренных модернизаторов — выступавших за приоритетное- индустриальное развитие при сохранении ориентации на общее рыночное равновесие. Из марксистских теоретиков к этой позиции ближе всего стояли В. И. Ленин (в нэповский период), Н. И. Бухарин, А. И. Рыков, из нем арке и сто в — Л. Н. Юровский. Во второй половине 1920-х гг. на эту точку зрения перешли практически все экономисты первой группы;
3. сторонников «большого скачка», форсированной принудительной модернизации (индустриализации) за счет массовой перекачки средств в тяжелую промышленность при резком нарушении общего хозяйственного равновесия. К этой -позиции в середине 1920-х гг. при- л. и», ч/гіілин и его окружение, а на академических экономистов — С. Г. Струмилин. В 1930-е гг. па позиции прямой апологии внеэкономического 'Принуждения, «насилия ради прогресса» перешли не только многие «умеренные» марксисты, но и некоторые бывшие лидеры либерализма (как это случилось, например, с представителем сменовеховства Н, Устряловым).

¦Следовательно, наряду с прежними критериями «марксист — немарксист», «социалист — -противник социализма» советская экономическая .мысль 1920—1930-х гг. может быть подвергнута интерпретации, исходя из отношения ее представителей к модернизации. В принципе возможны, видимо, и иные критерии классификации. Ясно одно: для изучения внутренней структуры и механизма эволюции отечественной экономической мысли пригоден лишь многофакторный подход. Прогресс в историко-экономических исследованиях может, видимо, состоять в учете возможно большего числа факторов с выделением того из них, который преобладал на том или ином отрезке времени.

В 1917—1921 гг. экономические дискуссии велись, как представляется, под непосредственным воздействием борьбы за политическую власть и факторов партийно-политического характера. В последующий нэповский период, особенно до 1927 г., на первое место выходят факторы практической целесообразности; соответственно роль классового подхода понижается и объективно возрастает значение различий по линии «традиционализм — модернизация». В конце нэповского периода вновь обостряется борьба за власть, усиливается роль политико-классовых оценок, в экономике побеждает курс «большого скачка».

«Великий поворот» 1929 г. и последующая сплошная коллективизация 1930—1932 гг. разделяют межвоенную историю СССР еще более резко, чем события «великой депрессии» отделяют межвоенный период па Западе. Это была в буквальном смысле «революция сверху», захватившая -подавляющую часть населения страны. Тяготы коллективизации, массовый голод в ряде регионов страны, срыв ряда важнейших заданий первой пятилетки (при одновременном энтузиазме некоторых слоев населения, особенно молодежи) — таков общий фон существования экономической мысли в эти переломные годы.

В результате событий 1929—1932 гг. и последующих массовых репрессий осуществляется резкая передвижка власти в пользу представителей менее квалифицированных и образованных слоев трудящегося населения. Характерный для нашей страны общекультурный разрыв между интеллигенцией и народом (гораздо более глубокий, чем на Западе) всегда придавал дополнительный вес субъективному фактору в науке. Послереволюционное преобладание марксизма, монополия на власть со стороны ВКП(б) обусловили в этом плане особую роль верхушки партийной интеллигенции. По этой линии понижение уровня мышления и теории шло опережающим темпом; в 1930-е гг. на роль лидера партии и государства (и соответственно тлавного идеолога) вместо Ленина выдвинулся Сталин, функции ведущего хозяйственника от Рыкова перешли к Молотову, а роль ведущего партийного интеллектуала, по праву принадлежащая в 1920-х гг. Бухарину, исполнял уже Жданов. Но и это, видимо, еще не все. Сложившийся в 1930-е гг. культ личности Сталина исключал, как известно, малейшие проявления инакомыслия, т. е. научной конкуренции, особенно в экономической теории. В указанное десятилетие в нашей стране возник невиданный доселе феномен персональной монополии на научную истину. Как и всякий другой монополизм, монополизм в науке таил в cent* угрозу ajiriMtnniimi м застоя, долі'оиремеипые последствия этого оказывались м 11 :і ікіслеппнмгам развитии отечественной мысли, когда ¦персональную 'Монополию Сталина сменила коллективная монополия высшего слоя бюрократии.

Что же касается профессиональных экономистов, то для этой социальной группы десятилетие 1930-х гг. было особенно тяжелым. Вспомним: царю Николаю I достаточно было повесить цятерых и сослать в Сибирь несколько десятков европеизированных интеллектуалов, и общие духовные, умственные и моральные устои российского ¦общества немедленно и резко деградировали. Трагический «эффект декабризма» в полной мере захватил отечественную экономическую науку 1930-х гг. (Экономисты подвергались репрессиям ранее других отрядов ученых.) Мартиролог сталинских репрессий включает имена таких выдающихся исследователей, как В. А. Базаров (Руднев),

Н.              И. Бухарин, В. Г. Громан, Ш. М. Дволайцкий, Л. М. Кактынь,

Н.              Д. Кондратьев, Л. Н. Литошенко, В. П. Милютин, Н. Осинский (В. В. Оболенский), Е. А. Преображенский, Г. Л. Пятаков, И. И. Рубин, А. И. Рыков, Г. Я. Сокольников (Бриллиант), А. В. Чаянов, Л. Н. Юровский и многие другие.

Отрицательные последствия репрессий не ограничивались лишь прямыми потерями человеческих жизней. Резко снизили эффективность исследований и те экономисты, что оставались на рабочих местах: одни довольствовались функцией комментирования и апологии утвердившегося курса, другие — разработкой специальных, частных проблем, не касающихся -существа экономического строя. Повсеместное утверждение в экономике административного нажима привело к тому, что прежние разработки 'периода рыночной нэповской экономики оказались невостребованными, «неактуальными».

По политическим, идеологическим и «системным» причинам экономическая паука в бывшем СССР была оторвана от мировой экономической мысли и, более того, противопоставлена ей как враждебной силе. Экономическая теория стала одним из инструментов идеологического противоборства с Западом.

В итоге уровень теоретических исследований в СССР в 1930-е гг. по сравнению с предшествующим десятилетием резко упал. Здесь, как представляется, заключено главное различие в характере эволюции отечественной и западной экономической мысли, поскольку на Западе качество теоретических исследований, степень их приближения к реальности в целом возрастали.

Уроков, которые можно извлечь из переломных межвоенных лет, много. Весьма поучительны, например, интеллектуальные биографии выдающихся русских экономистов — Чаянова, Кондратьева, Юровского и др. В своих исследованиях они пытались опереться на весь ¦мировой опыт, использовали достижения мировой экономической мысли в целом, а не какого-то отдельного ее направления; кроме того, они опирались не на идеологию, а на факты, поэтому первостепенное значение для их исследований имело статистическое обеспечение, 'математический аппарат. Немаловажно и то, что эти лидеры российской науки были искренними патриотами, продолжали добросовестно трудиться на Родине, хотя были не согласны с существующей системой власти и могли (в 1920-е гг.) удобно устроиться за границей.

Урок же для общества, как ни банально это звучит, заключается в том, что оно обязано беречь своих ученых. Экономической теории со времен В. Петти известно: население — это богатство. Но раз так, то квинтэссенцией национального богатства должны считаться носители

              jrtvnuwuaBKC, чтобы расточать ее плоды. Это кии

раз та сфера* где несколько десятков выдающихся работников своим трудом возмещают, и возмещают сторицей, значительную часті) сово купных затрат на поддержание всей научной инфраструктуры. То, что разрушено здесь в одночасье, не удается восстановить затем в течение нескольких поколений.

И еще один урок: наука должна быть независима от власти. За дача науки состоит ,в том, чтобы вскрыть истину, задачи же политической власти сплошь н рядом совсем иного сорта. Чем свободнее научное сообщество от властных структур, тем лучше для него самого и для общества в целом.

В заключение отметим, что ни одному из направлений отечественной імьісли 1920—1930-х гг. не удалось обосновать вариант хозяйственного развития, при котором быстрая модернизация страны сочеталась бы с возможно меньшими потерями и жертвами., Цена за прогресс оказалась непомерно высокой, а результаты — ограниченными. Однако у нас нет права с высокомерием всезнаек взирать на тот период в развитии отечественной науки (с учетом современного состояния экономики и экономической мысли). При всех издержках это было время неординарных решений, особенно в 1920-е гг., когда российские экономисты внесли немалый вклад в развитие мировой экономической теории.

* *

*

В качестве приложения ниже публикуется текст заключительной главы фундаментального труда Дж. М. Кейнса «Общая теория занятости, процента и денег», содержащего авторские размышления о социальной философии.